Ирина Яшкина «Пробуждение тишины». Отрывок из рассказа про цунами в Северо-Курильске
Осенью 2023 года прошла мастерская Дома творчества Переделкино «Сквозь времена и расстояния». Восемь резидентов, писателей Дальнего Востока, должны были подумать об особом литературном языке своего региона. Так был доработан рассказ редактора Ирины Яшкиной из Владивостока. Автор написала о цунами, которое разрушило город Северо-Курильск в 1952 году. «Сноб» публикует отрывок.
1952. 04 ноября, вторник. 06:15
— На выход, Монте-Кристо. — Ржавая решетка скрипнула.
— Да вы, никак, писатель, начальник. — С нар спрыгнул всклокоченный худощавый парень. Он зевнул и поморщился — заплывшее синяками и ссадинами лицо ответило болью.
— Будем шутить — добавлю. Посидишь еще пару деньков, может, кулаки перестанешь распускать. — Никак нельзя, товарищ Лобов! — присвистнул тот, выходя и потягиваясь. — В пятницу в море, поддерживать промышленные показатели страны, так сказать.
На улицы лился утренний туман с побережья. В нем не видно было рассвета, и в плотной белесой дымке тонули границы земли и неба. Морское утро накрывает с головой, топит звуки, делая их тихими и ватными, стирает четкость пространства и оставляет лишь размытые формы. Остров просыпался. В портовых доках скрипело и лязгало, и оттуда доносилась ругань вперемешку с хохотом. Кто на смену, кто домой — темными кляксами в сером мареве проступали силуэты людей, закутанных в дубленки и бушлаты. Безмолвные, неторопливые, они выплывали из лохмотьев тумана, как призраки. В полусотне метров от стен КПЗ расползались легкие волны, прибирая берег к новому дню. Крошечные птички-песчанки уже носились по пляжу и выуживали тонкими клювами рачков на завтрак.
Когда они вышли на улицу, Лобов с шумом втянул морозный воздух и спросил:
— Что дальше делать будешь?
— Лёх, ясное дело: в рюмочную, потом на свидание, а там уж можно и мир спасти от неведомой чумы.
— Ага, значит на судно. Корин, тебе не надоело?
— Шутить или драться?
— Рыбу ловить. Вода, слизь да дельфиньи бошки. Обосновался бы уже тут или на материке, устроился б на консервный завод, нашел бы жену.
Корин на мгновение застыл, затем повернулся в сторону моря и слабо улыбнулся куда-то в горизонт:
— Скучные вещи ты говоришь, Алексей. Все как у людей, да? Я, может, будущий Амундсен или Одиссей нового века.
— Ехал бы тогда золотомойщиком на Север. В соленом ведре какая слава, — хмыкнул Лобов.
— А может, и поеду. Как знать, куда занесет завтра. — Корин на миг задумался и пригладил грязную пшеничную бороду. — Ладно, бывай. Передавай привет Людмиле Михалне и заходи как-нибудь на кружечку спирта.
Он сплюнул, шутливо отдал честь и повернул в сторону порта. Лобов смотрел, как удаляется Паша Корин, и худое его тело, завернутое в надутую рыбацкую куртку, выглядело комично, как палочка, торчащая из эскимо. То ли от долгих рейсов, то ли от каких внутренних голосов он всегда ходил словно пританцовывая — легко и размашисто.
Фамилия Корина за неполный год, который он здесь работал, стала уже почти нарицательной и превратилась в местный фольклор: его знали все, и у каждого была своя веселая или злая история про Пашу. Он мог, стоя в очереди за обедом, начать декламировать стихи или горланить песни, заговаривал с каждым вторым прохожим, вечно шутил и улыбался. Но стоило Корину выпить, его неизменно несло сперва в философские глубины, а затем — драться. Как-то он несколько часов рассуждал о том, как на дне моря скрыты прах и память Земли. Дескать, океан через волны слушает космос, подчиняется движению Луны, а когда-нибудь непременно прожует и выплюнет всех нас и даже не поперхнется. Речи Паши были богаты, но понятны не всегда. Правда, многие считали, что слушатели ему были не обязательны и сам он вовсе чокнутый, поскольку нередко заставали его беседующим с бродячими собаками, кустами или морем. В отделе милиции уже шутили, что Корин в КПЗ бывает так же часто, как дождь на Острове: то притаскивали после очередной бессмысленной драки, то находили спящим на обочине или в лугах за городом. Но шутки не всегда были веселыми — несколько раз Корина приходилось оттаскивать в несколько пар мужских рук. И в те моменты привычно веселое и беспечное лицо Паши превращалось в налитую кровью и искаженную гневом гримасу. Глаза его стекленели, он ничего не слышал, выл вместо слов и бил с полной силы — до конца.
Лобова этот буйный матрос раздражал — ни планов, ни намерений, сплошное щегольство и куча проблем. Он потер озябшие руки, плотнее кутаясь в китель. Глянул на небо — утренняя дымка едва заметно редела, день обещал быть тихим и морозным. Заканчивается смена — пора домой.
1950. Корин
Зима в Мурманске уныла и тревожна. Полярная ночь сменяется бесконечным днем, и холод, хотя и не такой сильный, невыносимо надоедает. Серость и сырость, из которых, кажется, никогда и не выберешься, не доживя до весны. Такой я вижу ее, зиму, теперь, но в детстве я все это замечал редко и запоминал ненадолго. Я часто таскал Сашку за собой шататься по полям, выискивая следы северного Царь-оленя. Иногда прятался в уголке библиотеки с бумажками и карандашами, падая в очередную книжку. Еще шумели по дому — квартирке в две крошечные комнаты. В одной мы, друг над другом, в другой — мама. Сейчас я думаю, что та судьба, что досталась ей, слишком велика для таких маленьких худых плеч, которые были у нее. Она была на нас двоих, но осталась только одному.