Глава из книги Сергея Медведева «Человек бегущий»
В романе профессора Свободного университета в Москве, публициста, теле- и радиоведущего Сергея Медведева собраны личные воспоминания, захватывающие спортивные репортажи и рассуждения об антропологическом сдвиге. А в центре сюжета — «человек бегущий», для которого тело с его историей и памятью эквивалентно личности. С разрешения издательства «Новое литературное обозрение» «Сноб» публикует одну из глав.
Один в тундре
Так в мою жизнь вошла Чукотка, где я, восемнадцатилетний, впервые нашел себя, понял себя через северную природу и те особые обстоятельства, которые приближают предел выживания, заставляют человека задуматься о своем месте в мироздании, осознать свою хрупкость и случайность. Это был опыт экстремальный и в то же время глубоко человеческий, нигде больше в мире не находил я в такой пропорции цельных и честных людей; закон естественного отбора работал здесь безошибочно, оставляя только достойных: чукчей и эскимосов, русских и украинцев — последних тут было особенно много, традиционно мобильные рабочие отходники, они приезжали сюда за северными надбавками, но обнаруживали, что Север затягивает, становится привычкой, физиологической потребностью, и вот уже мечта о доме с садом под Винницей и «Волгой» в гараже забывалась, и, съездив коротко в отпуск «на материк», люди возвращались, жалуясь на сложности акклиматизации в теплых широтах.
Я надолго запомнил одного из таких северян, Анатолия Афанасьева, которого встретил на перевалочной базе в тундре. Я в тот месяц кочевал с оленеводческой бригадой между реками Эринвээм и Йонивээм, бегал за оленями, кашеварил в лагере, спал вместе со всеми в летней палатке — бригада кочевала налегке, оставив позади яранги, женщин и детей. Днем мы шли за стадом, которое разбредалось по тундре в поисках лишайников и грибов, до которых олени были особенно охочи; к вечеру стадо ложилось на снежнике, спасаясь на холоде от комаров, а пастухи ставили лагерь и разводили тундровый костер — охапка сухих веток карликовой березы и ивы и сверху завиток березовой коры, который моментально вспыхивал даже в дождь и на ветру, и, проваливаясь между ветками, зажигал их. На ночь забирались в одежде в двухместную палатку, где нас спало шестеро — места было так мало, что с боку на бок переворачивались все вместе.
Через десять дней я понял, что моя командировка затянулась и пора возвращаться в редакцию. Вездеход, что привез меня сюда из поселка, должен был вернуться только через месяц, на корализацию оленей. Вертолет прилетал в бригаду лишь по особым случаям типа эвакуации больных, так что мне надо было найти способ преодолеть двести километров до Лаврентия. На сеансе радиосвязи, достав старую, едва ли не довоенную рацию с наушниками и эбонитовыми тумблерами, бригадир Гена Кавратагин долго уточнял подробности и сообщил мне, что примерно через неделю будет проходить вездеход через перевалочную базу в сорока километрах к северу и сможет забрать меня оттуда.
Наутро меня собрали в дорогу, дали галеты и две банки тушенки, спички, котелок, пачку чая, большой нож, половинку сломанного бинокля и увесистый, килограммов на пять-шесть, кусок свежего мяса от забитого накануне оленя, завернув его в камлейку, дождевик, сшитый из кишок нерпы — подарок от оленеводов начальнику перевалбазы Афанасьеву. Еще дали маленький бубенчик, чтобы предупреждать о своем приближении медведей, которые могли встретиться на моем пути. Направление моего маршрута было дано самое общее: идти вниз по руслу реки, пока не увижу сопку с пятном снега, «похожим на жопу» (чукчам не откажешь в чувстве юмора), после которого забирать левее, перейти через болото, за болотом будет седловина, и за ней база. На вопрос, что делать, если встречу медведя, сказали: попробуй с ним поговорить. Они могли мне дать с собой один из двух дробовиков — но что он был против крупных хищников, а карабин у них в бригаде был всего один, стрелять волков.
Я вышел в бодром темпе, шагая по широким галечным раскатам реки, пересекая мелкие протоки в своих болотных сапогах. На плечах был брезентовый армейский вещмешок, на шее — скатка из камлейки с мясом. Иногда к берегу подступали заросли ивовых кустов, через которые я продирался с трудом: карликовая ива — дерево неудобное, то и дело, словно крючьями, цепляет тебя своими узловатыми ветвями, норовя залезть в сапоги, карманы, за воротник. Кроме того, она растет на топких местах, на шатких кочках, где ты то и дело проваливаешься в грязь. То ли дело карликовая береза: она растет на сухих, каменистых плато и стелется низко, образуя пружинящий настил, по которому ноги идут сами.
И еще ивняки были неприятны тем, что из зарослей мог появиться медведь или другой хищник — тут были и волки, и росомахи — и шмат свежего мяса на плечах превращал меня в ходячую приманку, по меньшей мере, в моих страхах. На подходе к кустам я доставал половинку бинокля и разглядывал их на предмет шевеления, а проходя через заросли, громко пел песни — не то чтобы спугнуть животных, а скорее для поднятия духа. Осматривал в бинокль и склоны окрестных сопок, порой пугаясь бегущих по ним темных пятен облаков, но однажды и впрямь заметил вдалеке мишку, который ловко вскарабкался по склону и скрылся за гребнем. Однако если встречи с крупными хищниками избежать удалось, то я подвергся почти хичкоковскому нападению чаек — отвлекшись от рыбной охоты, они избрали целью меня или, может быть, мясо за спиной, и стали пикировать на меня боевыми звеньями, норовя ударить клювами. Я закрывал голову руками и капюшоном штормовки, приседал к земле, но все равно меня задевали их размашистые крылья, и пару раз меня больно ущипнули через брезентовый рукав.
В середине дня я остановился на привал на высоком, сухом и ветреном месте, где сдувало комаров, сложил в расщелине между камней сухие веточки березы, запалил их завитком березовой коры, как учили меня пастухи, затем положил пару коряг плавника, найденного на галечной косе. Вскипятил котелок воды, заварил чай, открыл ножом и им же в три приема вычерпал банку тушенки, сорвал и съел пару стрелок дикого лука, украшенного сверху белой пушистой шапочкой. Сил еще было много, солнце полярного дня неподвижно висело над горизонтом, и я зашагал дальше. Через пару часов пути вдали показалась сопка, на которой и вправду было характерное снежное пятно, словно из двух полушарий, чукчи были правы, я стал забирать в сторону от реки и почти тут же вышел на обширное болото, из которого торчали редкие черные валуны и кусты ивы.
Вернувшись к долине реки, я срубил подобие посоха из кривого ствола березы, поднял сапоги-болотники до верха, подвязав их тесемками к поясу, и начал форсировать топь. Болота на Чукотке не так опасны, как на «материке», в той же Сибири: вечная мерзлота тут подступает вплотную к поверхности, тундровый покров не больше метра, а чаще всего 20–30 сантиметров — достаточно в низине сковырнуть кочку, чтобы увидеть под ней лед, уходящий вглубь на пару сотен метров, и одно из первых правил, которое я там выучил, — никогда не садиться на землю в незнакомом месте. Болота поэтому неглубокие, но есть и ловушки, так называемые «линзы», где теплые подземные источники протапливают во льду глубокую полость. Эти неприметные озера подернуты по краям ярко-зеленой ряской — но если их не заметить, туда может провалиться и трактор, и такие случаи бывали. Я шел осторожно по колено в болоте, прощупывая путь впереди, выбирая места посуше. Каждый шаг превращался в шахматную задачу, и скорость упала. Лямки мешка давили на плечи, под брезентовой штормовкой с надетым капюшоном было жарко, пот ручьями стекал в болотные сапоги, но снять штормовку было нельзя из-за комаров, которые облепили меня плотным облаком, мешая дышать и даже смотреть вперед. Я размазывал их по лицу, но на место убитых тут же садились десятки новых бойцов, и скоро я понял, что лучше оставлять напившихся, чтобы они не подпускали свежие силы.