Север Гансовский
Портретная галерея Дмитрия Быкова
1.
У Севера Гансовского нетипичная биография. То есть во многом как раз типичная для рождённых в 1918 году: отец пропал без вести, мать погибла в блокаду (он говорил, что была репрессирована, — но по документам она после ареста вышла и в 1941 году жила в Ленинграде). Нетипичность в том, что большую часть жизни он литературой не занимался, интенсивно писал только в последние 30 лет, до самой смерти в 1990-м. Чем занимался — перечень впечатляющий: служил на флоте во время войны, был тяжело ранен и объявлен погибшим, получил два ордена Отечественной войны. После ранения работал в тылу в Казахстане, был конюхом; перебывал учителем, почтальоном, 1. грузчиком, электромонтёром, снимался в кино в эпизодических ролях. Закончил филфак Ленинградского университета. Начинал с реалистических пьес на флотскую и армейскую тему, совсем как любимый герой Стругацких Феликс Сорокин (он вообще похож на Севера Феликсовича). О том, почему пошёл в фантастику, Гансовский с едким своим юмором говорил: я вообще-то не собирался. Я реалистическое хотел… Но в то время реалистом считался Семён Бабаевский, я и подумал, что единственный способ писать правду — это сочинять фантастику. А время было такое, что на фантастику, добавим от себя, возникла мода: после запуска спутника казалось, что полёт на Марс будет завтра, а к другим звёздным системам — послезавтра, вон и коммунизм провозглашён ближайшей задачей, и в фантастику пошли все лучшие кадры. Дело не только в литературной моде — просто стало понятно, что некоторые вещи удастся проговорить, только если разместить героев в будущем или на других планетах. Фантастике поначалу дозволялось несколько большее, чем реализму, она как бы проходила по детскому ведомству, но в семидесятые до фантастики добрались, и Гансовский полностью почувствовал это на себе. Расшифровать его тогдашние тексты сегодняшнему читателю непросто — но тем интереснее.
Надо сразу разобраться с одним клеймом, стоящим на его имени, — на процессе Кирилла Косцинского (Успенского). О дружбе Гансовского с Косцинским известно из мемуаров последнего, там же — об очной ставке. Ещё одним свидетелем обвинения был Валентин Пикуль, женатый первым браком на сестре Гансовского. Сам Гансовский, принадлежащий к кругу ленинградских друзей Косцинского, писателей и умеренных антисоветчиков (умеренных, потому что только разговаривавших, ничего не организовывавших, но не питавших никаких иллюзий насчёт советской власти), к тому времени уже переехал в Москву и забрал у Косцинского все свои письма — ему не нравилась открытость друга и широкий круг его общения, а кроме того, он боялся обысков. Гансовский подтвердил всё, что требовалось, то есть приписанные Косцинскому высказывания и собственные заблуждения, от которых он, по собственным словам, совершенно избавился. В отличие от Пикуля, который на процессе обратился к Косцинскому со словами пафосного публичного упрёка, Гансовский вёл себя крайне сдержанно. Косцинский получил пять лет, отбыл четыре, в 1978 году эмигрировал в Штаты. О том, каким бременем лежало на совести Гансовского участие в том процессе, — читатель может судить по рассказу «Полигон», его самому известному произведению, которое обычно вспоминают первым, когда называют его имя. Здесь подлинная его духовная автобиография.
Этот рассказ Гансовский умудрился опубликовать в 1966 году в журнале «Вокруг света», и этот номер у нас на даче хранится — что лишний раз показывает степень догадливости тогдашнего читателя: люди понимали, что случилось событие. Не знаю, надо ли пересказывать этот рассказ, — есть мультфильм, предполагался, кстати, и фильм, так никогда и не снятый, — но суть в том, что на уединённом острове испытывается грозное оружие, новейший танк, который представляет военным изобретатель-конструктор. Этот конструктор сам много потерпел от вояк и ненавидит войну, поэтому не сразу объясняет приёмщикам главный принцип устройства: «Как только кто-нибудь станет бояться машины, она сразу откроет огонь. Принцип тут в том, что жертва, если можно так выразиться, должна руководить палачом».
Это и есть главный принцип советского общества. И не только советского, а и нынешнего тоже — столь же репрессивного по своей природе. Мы должны признать себя жертвами, и тогда нас можно уничтожать. И машина благополучно уничтожает всех вояк. Не боится на острове только один человек — изобретатель, чьи сыновья погибли в последних войнах. За них он и мстит. Он спокойно уплывает с острова, но вдруг, уже за многие мили от него, спрашивает себя: а вдруг танк и сюда дострельнёт? «Изобретатель поднял голову, и в ту же секунду пронзительный свист ввинтился в воздух».
А дальше финал, тоже довольно неоднозначный. На острове не осталось никого, и постепенно на него вернулись жители. Туземные дети понятия не имеют, зачем здесь эта машина, толку от неё никакого, и потому все с удовольствием лазают по его башне. Никто его не боится, и ему не в кого стрелять.
Проблема в том, что этот финал только выглядит оптимистическим. Вот была огромная, страшная, готовая убивать цивилизация. Вот она сама себя уничтожила — рабством, страхом, корыстью. Вот на её руинах играют дикари, но как-то нет большой радости от этого, потому что дикари не лучшая смена, потому что дикарская мораль не добрее цивилизаторской. И вполне может случиться, что со временем обитатели острова дорастут до танка. Потому что в человеческой природе всё это — агрессия, страх, наслаждение безнаказанным насилием — гнездится. Это было сквозной темой раннего Гансовского, и с упорством, почти маниакальным, он писал об этих таящихся до времени древних чудовищах, спящих внутри нас.
2.
Эти рассказы его и прославили: «Гость из каменного века», «Хозяин бухты», «Стальная змея». Сделаны они все в духе ефремовского «Олгойхорхоя» — с предельной, почти научной достоверностью описывается либо последний мамонт, либо несуществующий панцирный угорь, либо вполне обосновываемое логически, но несуществующее чудовище, морской муравейник, сплачиваемые коллективным разумом микроскопические частицы, готовые по первому сигналу собраться в гигантского мускулистого монстра.
Самая простая вещь как будто — «Гость из каменного века», два лётчика падают в тайгу и обнаруживают там семью из трёх мамонтов; но время действия — март сорок первого, сразу после этого начинается война, и читатель, хочет он того или нет, погружается в непростые размышления об архаике, о том, спасительна она или обречена; ведь и весь Советский Союз в некотором смысле упал в тайгу и оказался окружён мамонтами. Это ужасно грустный рассказ про беспомощных древних чудовищ, и Гансовский там не то чтобы открывает какие-то небывало свежие мысли, или проводит отважные аналогии, или предсказывает будущее, — а просто достигает очень сложного эмоционального синтеза, внезапно умудряется вызвать жалость к монстру, который вообще не виноват в том, что он такой древний и неуместный.
«Стальная змея» — упражнение в совершенно другом жанре, это как раз метафора того древнего, что в человеке спит и временами просыпается: описание самого хищного, самого сильного и неуязвимого существа — покрытого непрошибаемым панцирем угря, который живёт на такой глубине, что всплывает только после очень сильного цунами. Для послевоенного Ленинграда, вообще для послевоенной Европы, которая такое цунами как раз пережила, — чрезвычайно своевременное сравнение, поскольку из людей действительно нечто такое не совсем контролируемое и предсказуемое иногда лезло.