«Я всё время предсказывал прошлое и не ошибся»
6 ноября ушёл из жизни Михаил Жванецкий — большой писатель, прославившийся благодаря эстрадным номерам, увековечивший в текстах бездну советских нелепиц, воспевший Одессу, море и жизнь во всех её проявлениях, описавший и объединивший весь космос позднего СССР. Максим Семеляк прощается с его голосом, пластинками и ускользающим русским языком.
Михаил Жванецкий был одним из апостолов советской религиозности — наряду с Высоцким или, например, Пугачёвой. С первым его постоянно сравнивали, а вторую он очень любил сам. Хорошо помню, как это обстоятельство расстраивало его возрастных интеллигентных поклонников в 1980-е — как же так, мы-то его с Галичем и Войновичем через запятую, а он вдруг за Пугачёву, и ещё и аннотации к пластинкам Розенбаума пишет, тщательнее надо.
В строгом соответствии с принципами советской религиозности жанр, в котором работал Жванецкий, напоминает даже не проповеди, а послания — послание к той же интеллигенции, послание к одесситам, послание к физикам, послание к женщинам, послание к алкоголикам, послание к жлобам, послание к союзным республикам, послание к инженерам, послание к союзу коммунистов и беспартийных и так далее по всей территории, которая во многом благодаря его усилиям превратилась в империю смеха. Его культ был герметичным, ксеноцентричным и рациональным — сами инициалы М/Ж намекали на глобальную безальтернативность этих анимированных схем.
Я принадлежу к поколению, которому Жванецкий явился в раннем детстве, на манер одесского Оле-Лукойе — подобных мне сотни тысяч, а то и больше. Александр Баунов весьма точно подметил у себя в фейсбуке (соцсеть признана в РФ экстремистской и запрещена), что перестроечный подросток ставил на одну полку винилы Жванецкого и «Аквариума» — в такой последовательности. Я, конечно, не удержался бы тут от комментария «он добавил картошки, посолил и поставил аквариум на огонь», а кроме того, слегка развил бы мысль в ту сторону, что ставший в перестройку легитимным пресловутый русский рок в детском сознании был просто следующим этапом после программ «Вокруг смеха» и «Весёлые ребята». Переход был тем более мягким, что буферами для него в 1986 году послужили разрешённые чуть пораньше группы «Секрет» и «Браво», которые по стилистике, в общем, не так уж далеко ушли от «Вокруг смеха». Советская смеховая культура в младшем школьном возрасте была исключительно важна и служила странным трамплином для чего-то совершенно иного и плохо предсказуемого — я, например, почти уверен, что моё юношеское пристрастие к The Velvet Underground так или иначе выросло из детской любви к Семёну Альтову.
Жванецкий, безусловно, имел серьёзные связи с большой литературой, тут прослеживаются линии Бабеля и Зощенко, иногда возникает Аксёнов, иногда даже Трифонов, чисто фабульно: например, «Обмен» легко представим в виде миниатюры Жванецкого. Строго говоря, рассказ Шукшина «Срезал» тоже нетрудно представить в переложении Карцева и Ильченко: «Проблемы нету, а эти… танцуют, звенят бубенчиками… Да?» Если говорить о случайных совпадениях и контекстах, то, конечно же, у Жванецкого много чисто беккетовского абсурда — те же Карцев и Ильченко иной раз беседуют совершенно как Владимир и Эстрагон. А вот наследников у Жванецкого, пожалуй что, и нет — ну если, конечно, не считать Пелевина его парадоксальным инвариантом (как ни странно, у них есть точки пересечения).
Как бы там ни было, Жванецкий — это музыка, а не чтиво, он с головой принадлежит аудиовизуальной культуре, где интонация главнее метафоры. Его можно при желании воспринимать как книгу, но сам строй его текстов рассчитан на устную речь — возьмите, к примеру, одиознейшую миниатюру про Аваса: она попросту лишена смысла в режиме чтения, поскольку целиком держится на аттракционе произношения. Кстати, тупого доцента почему-то зовут Николай Степанович — уж не на Гумилёва ли намёк, к вопросу о большой литературе?