Сказки страха
Что сказочные фильмы говорят нам о своем и нашем времени
Надежде Кошеверовой, удивительному режиссеру, создавшему в советском кино — вопреки времени, но и в связи с ним — свой особый мир печали, радости и света, исполняется 120 лет. Weekend вспоминает две ее главные картины.
Послеблокадный Ленинград — гиблое, тревожное место, тут более миллиона призраков погибших блокадников, о них никто не хочет помнить, их никто не может забыть. Какое искусство может родиться в таком городе? Именно в этом городе Надежда Кошеверова снимает «Золушку» (1947) — возможно, самый небезнадежный советский фильм.
Кошеверова, по замечанию историка кино Петра Багрова, принадлежала к аристократии ленинградского кино: она начинала с ФЭКСами еще в 20-х, затем работала с Козинцевым и Траубергом над трилогией о Максиме, однако ее собственная, самостоятельная кинематографическая судьба была сложной, поздней. К середине 40-х, самому странно-нервному времени советского кино, времени унижения и малокартинья, у нее было еще совсем немного свершившегося своего: ее картины не доживали до проката, ложились на полку. И тут, после экранизации «Черевичек» по опере Чайковского, она решила — и ей разрешили решить,— что будет делать «Золушку» с Евгением Шварцем и Яниной Жеймо.
Дела Шварца на тот момент тоже обстояли неважно: его главные пьесы, «Дракон» и «Голый король», так и не увидели большой сцены, известность в основном зиждилась на успехе «Снежной королевы», он был известен как добродушный выдумщик детских сказок, а не тревожных, мерцающих сатир для детей и взрослых.
Фильм был снят прямо перед наступлением советских политических катастроф второй половины 40-х — до «ленинградского дела», «дела космополитов» и «дела врачей». То была, по выражению Лидии Гинзбург, все еще передышка, хотя и самый ее излет; под постановление 1946 года она не попала.
«Золушка» оказалась для всех ее создателей моментом удачи, тем самым балом-праздником, ведь это фильм-выдох, фильм выживших — он светится. Светятся декорации и костюмы, светится волшебное, сулящее счастье платье Золушки, светятся ее добрая крестная и мальчик-паж, напоминающие свиту королевы Титании из шекспировского «Сна в летнюю ночь». Зло в этой сказке не опасно, не отвратительно, не страшно: тревога лишь вспыхивает далеким заревом. Ее источником является завистница и интриганка Мачеха Золушки в незабываемом исполнении легендарной Раневской. Именно с ее персонажем связано единственное упоминание того, что являлось одной из основных эмоций, основных материй в жизни авторов фильма,— страха.
Король: слушайте, Лесничий, я давно хотел вас спросить, почему вы в последнее время вздрагиваете и оглядываетесь? Не завелось ли в лесу чудовище, угрожающее вам смертью?
Лесничий: Нет, ваше величество, чудовище я сразу заколол бы! <…>
Король: Что же довело вас до такого состояния?
Лесничий: Моя жена, ваше величество! <…> Жена моя — женщина особенная. Ее родную сестру, точно такую же, как она, съел людоед, отравился и умер.
Если мы восстановим контекст сценария и сопоставим его с записными книжками Шварца, станет понятно, что Мачеха не невинная комическая старуха, но, как водится в сказках, создание аллегорическое. В «Записных книжках» Шварц часто изучает присущие ей пороки: носорожью амбицию, тщеславие, равнодушие, неблагодарность зависть и, что немаловажно, жажду быть рядом с власть имущими.