«Присваивать уже нечего, от прошлого остался один песок»
Ирина Сандомирская о том, как реставрация переизобретала и уничтожала прошлое
Почему вы заинтересовались реставрацией?
Есть известное противоборство между объективной историей и субъективной памятью. Можно вспомнить, например, что советская историческая доктрина была разгромлена именно дискурсами памяти, причем с двух флангов: правой, националистической памятью, представленной обществом «Память», и демократической памятью о репрессиях, представленной «Мемориалом». История — дискурс о линейном движении времени в соответствии с причинами и следствиями; память — фрагментарное индивидуальное время, ландшафт образов и желаний. Сложившийся за последние десятилетия дискурс коллективной памяти состоит в том, что мы должны утвердить память, чтобы не повторить катастрофы прошлых лет. То есть память должна служить преградой на пути повторения. Но реставрация и есть повторение, возвращение к прошлому, его возрождение. Она возникает рядом с историей и памятью, служит ареной этой борьбы идеологий и нарративов, но одновременно противостоит обеим, потому что имеет дело с конкретными вещами и по своей природе материальна.
А что дает эта материальность?
С одной стороны, здесь есть тактильное, эмпирическое познание прошлого как бы наощупь, в субстанции старой вещи и в тонкостях ее сделанности, в том числе с помощью сложных инструментов вплоть до искусственного интеллекта. Работая с произведением искусства, реставратор углубляется в биографию вещи и ее материал. А с другой — экономический аспект, то есть момент ценности и стоимости. Такая двойная материальность: в составе конкретной вещи и в практике экономических обменов, основанных на символической ценности и рыночной стоимости. Грубо говоря, вы отбираете в прошлом нечто, что считаете ценным, сохраняете и присваиваете это. Реставрация — пример в буквальном смысле манипуляции прошлым. Мне представляется, что это третий дискурс прошлого, воплощенная в материальности вещей и институций практика присвоения истории.
Но в понятии реставрации есть ведь и политическая метафорика?
Действительно есть эта многозначность: реставрация художественная и реставрация политическая. Здесь есть интересный параллелизм. О политической реставрации обычно пишут как о явлении истории XIX века — реставрациях монархий после революционных событий. Либеральные историки называют эпохой политических реставраций в Европе почти столетие от падения Наполеона до разгрома первой русской революции. Но практически весь этот период проходит и под знаком достижений художественно-исторической реставрации. Реставрация средневековых соборов становится символом общественного и технического прогресса. Историческое, политическое и художественное воображение манипулирует одними и теми же фигурами и символами. Здесь можно вспомнить мысль Ханны Арендт о том, что революция — это всегда поворот назад, она ставит у истории за спиной совершенно новую точку начала, образ некоего золотого века, к которому надо вернуться, чтобы очиститься от искаженной истории, в которой мы жили до сих пор, от ее несправедливостей и уродств. У реставрации ровно такой же миф — идеального, первоначального, не тронутого никаким гниением, никакой эксплуатацией состояния вещи, которое надо восстановить, просто освободив ее от наростов, причем средствами необходимого насилия. В этом смысле реставрация имеет своего антипода не только в антиреставрации, то есть в защите «священных камней», как это назвал Рёскин, но и в археологии. Археолог считает подлинным состоянием вещи то, в котором он ее обнаружил; подлинная вещь — это руина, то, что от вещи осталось на данный момент. Реставратор же достраивает найденное до воображаемой цельности образа, как это делал Виолле-ле-Дюк, отец исторической реставрации и один из героев моей книжки, создававший в середине XIX века исторические памятники, достраивая средневековые руины в соответствии с их «Идеей».
Эта оппозиция между Виолле-ле-Дюком и Рёскином может служить как модель для двух способов модерного обращения с прошлым?
Действительно, мне кажется, есть два полюса в идеологиях и практиках присвоения. Один связан с поклонением руинам, священным камням — «светильникам», как писал Рёскин. Он считал, что реставрация есть самая ужасная форма деструкции по отношению к прошлому. «Химеры» реставрации (термин самого Виолле-ле-Дюка) — это прошлое, которое складывается мастером в иллюзорную цельность гадательно, из неорганичных друг другу фрагментов, исключительно из перспективы сегодняшнего дня. Виолле-ле-Дюк обосновывал принцип химеры сравнением с палеонтологией Кювье, который воссоздавал вымерший вид на основании одной ископаемой кости, или с реконструкциями индоевропейского праязыка в сравнительном языкознании тогда же, в XIX веке. И то, и другое, и третье основано на презумпции «неизменности вида». То есть реставрация — это изобретение «первоначального состояния», возможно, и не существовавшего никогда, некоего химерического тела, смонтированного из разнородных кусков.