Крах среди ясного неба
Игорь Гулин об «Июльском дожде» как прощании с оттепелью
В послевоенном советском кино есть ряд больших мастеров — тех, чье величие не надо доказывать ни себе, ни миру: Тарковский, Герман, Климов… Марлен Хуциев входит в этот ряд и чем-то трудноуловимо отличается от остальных его фигурантов. У тех есть легко описываемое место в каноне — та мера, которой измеряется их кино и которой оно меряет зрителя: метафизика у Тарковского, хаос истории у Германа, нестерпимый аффект и пафос у Климова. У фильмов Хуциева будто бы нет такого порога вхождения. Они легко впускают зрителя в себя, обволакивают и очаровывают. Самое важное происходит потом, и об этом потом сложно говорить. Оно требует сосредоточенности и мужества, будто бы несовместимых с воздушной красотой его картин. К «Июльскому дождю» это относится в первую очередь.
«Дождь» обычно вспоминают парой с «Заставой Ильича». Сам Хуциев иногда называл их дилогией. Второй фильм и правда похож на первый, так что современники считали, что автор повторяется. Надо приглядеться, чтобы понять, насколько он отличается. Здесь важно многое. Вместо романтика и денди Шпаликова Хуциев взял в соавторы сценария Анатолия Гребнева. Тот был на 15 лет старше, не был бунтарем и новатором. Наоборот, это был вполне «нормальный» советский драматург, но обладавший особым чувством меланхолии, разъедавшей все его самые правильные сюжеты. Вместо полетов камеры Маргариты Пилихиной по улицам, комнатам и лицам в «Заставе» — в «Дожде» долгие проходы оператора Германа Лаврова. Часто камера застывает, и статичные кадры становятся почти мучительными. В «Дожде» герои больше не читают и не слушают чужие стихи. Только напившийся Женя бормочет в трубку Пастернака: «Легко проснуться и прозреть, словесный сор из сердца вытрясть…» — и ясно, что ни у кого этого не получится.
Несмотря на свой лирический тон, «Застава Ильича» — не идиллия. Это рассказ о сомнении и испытании. В «Июльском дожде» испытание провалено. Крах поколения свершился поразительно быстро. Отсюда — стремительное старение, которое часто отмечают: фильмы сняты почти без перерыва, но в 1964 году героям двадцать, а в 1966-м — сразу тридцать.
Это крах моральный: Володя выбирает карьеру вместо профессиональной честности — соглашается подписать работу именем научного руководителя. Вроде бы пустяк, но включается память о страшном эпизоде «Заставы», когда работающего в НИИ героя начальник подбивает стать сексотом (в прокатной версии, «Мне двадцать лет», этот сюжет был превращен в служебную интригу, но мрачные тона оставались).