Великие открытия: Давид Ливингстон и его путешествие по Южной Африке
До исследований Ливингстона вся южная половина Африканского материка казалась на картах однообразною, безжизненною пустыней
Из устья Темзы выходил ничем особенным не заметный корабль, один из таких кораблей, каких тысячи ежегодно приходят к Лондону и от него отходят. На этом корабле плыл из Европы бедный и неизвестный молодой человек. Корабль пристал к африканскому берегу, молодой человек вышел на землю и углубился вдаль, в неведомые пустыни, пропал между дикими племенами, которых даже имена не были известны в Европе. Пропал и слух о бедном молодом человеке.
Время шло. Европа деятельно занималась решением своих политических и религиозных, гражданских и военных вопросов. По-прежнему в Темзу входило и из Темзы выходило множество кораблей; деловой народ толпами двигался из предместий Лондон в самый город, и — могло ли кому-нибудь прийти в голову вспомнить о каком-то молодом человеке, который восемнадцать лет тому назад уехал в Африку?
Вдруг стоустая молва прославила этого молодого человека: деловые толпы тысячами голосов стали повторят имя доктора Давида Ливингстона, предприимчивого, неустрашимого путешественника, исполненного самоотвержения и преданности своему делу миссионера.
В несколько дней ученые и неученые люди в целой Европе знали о его открытиях и единодушно им удивлялись. Тотчас же все церкви евангелического исповедания в Англии согласились публично изъявить свою благодарность человеку, оказавшему столько услуг святому делу миссионерства.
До открытий Ливингстона вся южная половина Африки казалась однообразною, безжизненною пустыней; карты этой части света робкими точками изображали предполагаемые течения рек, но в некотором удалении от берегов — и точек не было. По берегам известны были редкие поселения и станции, да устья рек, в которых мореплаватели запасались водою.
Далее вглубь страны — будто все только степи да степи, сожженные палящими лучами солнца, без воды, без растительности, без жизни, где безраздельно царствуют одни лютые звери, цари пустынь и степей. В эти-то дикие, неведомые края южной Африки дерзнул пробраться Ливингстон.
Задача Ливингстона состояла в том, чтобы проникнуть внутрь Африки с евангелием и проложить путь просвещению, для прекращения отвратительного торга невольниками, и он победоносным образом выполнил свою задачу. Дорога проложена, и Африка открыта для торговли и цивилизации.
С 1840 до 1849 года Ливингстон занимался изучением наречий и нравов туземцев и сделал, одно за другим, четыре большие путешествия. Каждое путешествие, взятое отдельно, так значительно, что одно могло бы навсегда прославить человека.
В первое за тем еще более важное путешествие, предпринятое в 1849 году вместе с женой и детьми, Ливингстону удалось добраться до одного из внутренних озер Африки, озера Нгами, лежащего на расстоянии 1300 верст в прямом направлении от города Капа на мысе Доброй Надежды. Об этом озере он неясно догадывался из разговоров и рассказов туземцев.
Потом, все ещё вместе с своим семейством, он все дальше и дальше разведывал и открывал неизвестные до того времени края, и таким образом открыл великолепную реку Замбези, которую он считает большою дорогою для сообщения Европы с внутреннею Африкой. Наконец от 1852 до 1856 года, оставив семейство свое в Капштадте, Ливингстон один, в сопровождении нескольких туземцев, среди бесчисленных трудностей, прошел через всю Африку, сначала с востока на запад, а потом с запада на восток на пространстве восемнадцати тысяч верст.
Благодаря Ливингстону, теперь известно, что внутренняя Африка орошается многоводными реками, покрыта роскошною, разнообразною растительностью; известно, что берега этих рек населены многочисленными племенами, которые имеют понятия о торговле и уж конечно имеют ясное понятие о войне; короче сказать — известно, что южная Африка — не бесплодная, безводная, безлюдная и непроходимая пустыня, а страна с богатою будущностью, открытая для предприимчивости, торговли и миссионеров.
Юность
Ливингстон родился в 1813 году в Блантайре, близ Глазго, в Шотландии. Отец и мать его были люди бедные, которые должны были посылать своего десятилетнего сына работать на бумагопрядильную фабрику, чтобы его заработками поддерживать скудное существование семейства.
Ему приходилось работать от шести часов утра до восьми часов вечера. При другом характере мальчик в такой работе заглох бы совершенно и одичал; но маленький Ливингстон, напротив, энергически работал для того, чтобы приобрести себе хороший запас знаний.
«Получив свой заработок за неделю (пишет Ливингстон), я купил себе латинскую грамматику и несколько лет сряду упорно учился этому языку, потом ходил в школу от 8 до 10 часов вечера, и еще работал с лексиконом до полуночи, пока мать, бывало, не отнимет у меня книг. Таким образом я прочитал многих классиков и в семнадцать лет знал Горация и Вергилия гораздо лучше, нежели знаю их теперь.
«Школьный наш учитель, получавший жалованье от фабрики, на которой я работал, был человек очень добрый, внимательный и до крайности снисходительный касательно платы с учеников, так что в его школу принимался всякий, кто только хотел».
Ливингстон читал все, что ему попадалось под руку, все, кроме романов. Книги ученого содержания и путешествия составляли для него наслаждение. После чтения, более всего он любил изучать самую природу. Очень часто, вместе со своими братьями бегая по окрестностям деревни, он собирал образчики минералов.
Один раз он забрался в известковые ломки и к большому удивлению рабочих с восторгом бросился собирать раковинки, которых там было много. Один из рабочих смотрел на него с сожалением, а Ливингстон спросил его, отчего здесь такое множество раковин, и как они сюда попали?
— Когда Бог сотворил эти скалы, в то же время сотворил и раковины, — отвечал с невозмутимым спокойствием работник.
«Скольких трудов избавились бы геологи и как бы мы все недалеко ушли, если б можно было отвечать на все такими объяснениями»— замечает Ливингстон в своих записках.
«Чтоб было возможно читать, во время работы на фабрике, пишет автор, я поместил книгу на самый станок, на котором работал, и читал таким образом страницу за страницей, не обращая внимания на стукотню машин со всех сторон. Этому обстоятельству я обязан неоцененною способностью углубляться в самого себя и совершенно уединяться посреди всякого шума; эта способность была мне чрезвычайно полезна в моих путешествиях между дикарями.»
Ливингстон посвятил свою жизнь страждущему человечеству и избрал для своего служения вернейший путь: решился сделаться врачом и миссионером, и для того не щадил своих сил. В девятнадцать лет он получил место прядильщика и, при первой прибавке жалованья, начал копить деньги. Все лето Ливингстон работает неутомимо; а зимой слушает лекции медицины, греческих классиков и богословие.
«Никогда никто не помогал мне, — говорит Ливингстон с законным и полным сознанием, — и я, со временем, своими собственными усилиями, достиг бы своей цели, если б неко торые из моих друзей не посоветовали мне войти в сношения с обществом миссионеров в Лондоне, как с учреждением, основанным на самых широких христианских началах. Это общество не имеет никакого оттенка секты и посылает к язычникам не пресвитериан, не лютеран, не протестантов, но самое Евангелие Христа.
Мне именно этого и хотелось и с таким именно направлением я мечтал об устройстве общества миссионеров. Теперь, когда вспоминаю об этой рабочей поре моей жизни, я благословляю эти минуты, и радуюсь, что большая доля жизни прошла в трудах и занятиях, которыми я достиг своего образования. Если б надо было снова пережить все то, что я пережил, я был бы очень рад и не выбрал бы другого пути жизни, может быть более легкого и беззаботного».
Силой воли и неусыпными трудами глазговский прядильщик одолел все препятствия, грозившие разрушить его мечты быть миссионером, и Ливингстон с успехом выдержал медицинский экзамен. Ему хотелось сначала выбрать Китай поприщем миссионерской деятельности, но война за опиум преградила туда все пути, и Ливингстон обратился в ту сторону, где трудился и работал почтенный Моффат, — в Африку.
Африка: первое знакомство с материком
После трехмесячного плавания, в 1840 году, Ливингстон вышел на африканский берег в Капштадте. Оттуда скоро он отправился на станцию Куруман, устроенную внутри страны, за 1200 вёрст от Капа, Хамильтоном и Моффатом, к миссии которого он и присоединился.
Чтобы лучше свыкнуться с новою жизнью, Ливингстон решился удалиться от своих друзей и прожил целые шесть месяцев один одинехонек между дикарями, энергически изучая их язык, привычки и нравы. В эти шесть месяцев он так свыкся с дикарями и так хорошо и легко стал объясняться с ними, что ему не стоило большого труда входить в сношения с разными другими племенами внутренней Африки, что также дало возможность пройти в такие места, куда не осмеливался забираться ни один европеец.
Ему необходимо было привыкнуть к тяжелым и длинным походам, чтобы переносить их без усталости; вследствие этого он предпринял путешествия для открытий, в сопровождении нескольких человек туземцев. Ливингстон был худощав и вообще слабого сложения и мало надеялся на свои физические силы. Однажды он слышал, как дикари между собой подсмеивались над его слабосилием.
«Вся кровь во мне закипела, говорит Ливингстон, и собравши последние силы, совершенно позабыв усталость, которая, точно, начала было меня одолевать, я пошел вперед так скоро и бодро, что смеявшиеся надо мной дикари признались мне, что не ожидали, чтоб я был такой славный ходок».
При таких неизбежно утомительных переходах приходилось часто, что жизнь его была в опасности. Между многими подобными случаями нельзя не упомянуть о встрече Ливингстона со львом, причем он спасся каким-то чудом.
Стая львов с некоторого времени не давала покоя жителям одного селения. Ночью львы пробирались в ограду, где запирался домашний скот, и выбирали там себе добычу. Наконец они стали являться и нападать на животных даже и днем. Это такой редкий в южной Африке случай, что туземцы, объясняя себе такое несчастье, придумали обвинить соседнее селение, будто тамошние жители наколдовали им эту беду и будто они все обречены в жертву львам.
Надо было, во что бы ни стало, избавиться от такой беды. Обыкновенно, нужно убить хоть одного льва из стаи, и тогда все товарищи убитого уходят куда-нибудь в другое место. Когда Ливингстон услышал о новом нападении львов, он сам отправился на львиную охоту, чтобы придать несколько бодрости несчастным дикарям, которые решились от них избавиться.
«Мы приметили львов на неболышом холме, покрытом густыми деревьями. Весь народ стал кругом холма и начал, понемногу сближаясь, сходиться к логовищу. Я остался внизу холма, пишет Ливингстон, с туземным школьным учителем, прекрасным человеком, по имени Мебальв; у нас обоих были ружья. — Мы заметили одного из львов в лежачем положении, на скале. Мой товарищ выстрелил первый, но худо прицелился, и пуля только отшибла кусочек камня. Как собака бросается на пущенный в неё камень, так лев бросился, оскалив зубы, на место, в которое ударила пуля, потом в несколько прыжков очутился в кругу охотников, которые до того оробели, что все как будто забыли о своем оружии. Два другие льва остались также целы, благодаря трусости охотников, которые и не попробовали пустить в них стрелами или употребить в дело копья. Видя, что охота совсем не удалась, я пошел обратно в селение, и вдруг вижу, что четвертый лев притаился и лежит за кустом. Я нацелил на него в тридцати шагах расстояния и попал обоими выстрелами моего ружья.
— Ранен, ранен! закричала вся толпа; пойдем покончить его! Но, видя, что лев в ярости помахивает хвостом, я кричал им, чтобы подождали, пока я снова заряжу свое ружье, и уже клал в дуло пулю, когда общий крик заставил меня обернуться.
Лев прыгнул ко мне, схватил меня за плечо, и мы оба покатились. Я как теперь слышу страшное рычание льва. Он трепал и тормошил меня как сердитая собака треплет свою добычу.
Я так был потрясен, что нравственно совершенно оцепенел; в таком точно оцепенении, вероятно, находится мышь, когда попадается в когти кошки. Я был как в обмороке и не чувствовал ни боли, ни страху, хотя ясно понимал все, что со мной происходило. Я могу сравнить это положение с положением больного, который нанюхался хлороформу и сознательно видит, как хирург отнимает у него член, но не чувствует никакой боли.
Я даже мог глядеть без содрогания на страшного зверя, который держал меня под собой. Я полагаю, что все животные находятся под этим странным впечатлением, когда достаются в добычу хищникам, и если в самом деле их состояние похоже на мое в эти ужасные мгновения, то это большое счастье, потому что это облегчает предсмертные муки и ужас смерти.
«Лапа льва всею своей тяжестью лежала у меня на затылке; поворотив инстинктивно голову, чтоб избавиться от этого давления, я увидел, что взоры льва были устремлены на Мебальва, который в десяти или пятнадцати шагах в него прицеливался. К несчастью, ружье Мебальва было с кремнем и два раза осеклось. Лев оставил меня, бросился на моего храброго товарища и схватил его за бедро.
Затем один туземец, которому я прежде спас жизнь, отбив его от преследования разъяренного буйвола, пустил в льва стрелу. Взбешенный лев оставил свою вторую жертву, схватил дикаря за плечо и верно разорвал бы в куски, если б не упал возле него мертвым, вследствие двух смертельных ран, сделанных моими пулями.
Все это происшествие было делом нескольких секунд, но последние усилия львиной ярости были ужасны. Чтоб уничтожить след предполагаемого колдовства, дикари на другой день сожгли убитого льва на большом костре; лев был огромный; дикари уверяли, что они еще никогда не видали львов такой величины. — После этой истории у меня на плече остались следы одиннадцати зубов этого чудовищного зверя, который в то же время сломал мне кость руки в нескольких местах.
Мне много помогла моя одежда, на которой осталась зловредная слюна разъяренного зверя, и раны мои скоро зажили; но товарищи мои, которые были без одежды, выздоравливали медленно. Тот, которому лев укусил плечо, на следующий год показывал мне, что раны снова открылись в тот самый месяц, в который лев укусил его. Этот факт стоил бы наблюдения и изучения».
Крещение Сечеле
Когда Ливингстон мог совершенно свободно владеть туземным языком, привык ко всем трудностям и опасностям своего положения, не боялся усталости, то задумал учредить новую станцию, далее в глубине внутренней части Африки, примерно еще за 350 вёрст от станции Куруман. В 1843 году Ливингстон основался на первый раз в местечке Маботсе; а через два года перенес все свое заведение на берег реки Колобенг, чтоб жить посреди племени бэкуэнов (баквена). Там он подружился с начальником (вождем) этого племени, Сечеле. Отец его погиб при возмущении, когда Сечеле был ещё ребенком; долгое время его властью пользовался другой, но потом Сечеле, при помощи одного владетеля внутренней области, по имени Себитуане, возвратил себе власть над бэкуэнским племенем.
Дружеские отношения этих двух начальников помогли впоследствии Ливингстону найти в странах, до того совершенно неизвестных, такие населения, которые расположены были его принять и ему покровительствовать. А покамест Ливингстон мечтал и думал только о том, как бы обратить на путь Евангелия Сечеле и подвластное ему племя.