Откровения от Жана-Люка Годара. Памяти последнего классика «новой волны»
Вчера стало известно о смерти выдающегося кинорежиссера Жана-Люка Годара (1930–2022). По словам родных, решение уйти из жизни он принял добровольно, избрав для этого эвтаназию, право на которую легализовано в Швейцарии. О Годаре и о своей встрече с ним в Москве тридцать лет назад вспоминает Сергей Николаевич
Последние годы он жил в Швейцарии. Все состоятельные французы, не желающие платить безумные налоги, рано или поздно перебираются поближе к Леману, в этот тихий пенсионерский рай. Для прирожденного революционера, каким был Жан-Люк Годар, это, конечно, был компромиссный вариант. Что-то вроде уступки возрасту, обстоятельствам, а может, отчасти и ностальгии. Впрочем, не надо забывать, что мать Годара была из знатного протестантского рода Моно, восходящего к женевскому богослову Жану Моно, и что с четырех лет он жил и учился в Ньоне, респектабельном пригороде Женевы, любимом районе дорогих дантистов и адвокатов. Так что все логично: жизнь совершила свой круг, приведя его обратно туда, где он начинал.
Правда, в Швейцарии Годар чувствовал себя в ссылке, как политэмигрант, в отрыве от Парижа, от экстремального кино, которого тут никто не знает и не смотрит, от Синематеки, которую он так любил. По его собственным словам, они жили тут с многолетней подругой и соратницей Анн-Мари Мьевилль как французские беженцы, вынужденно подчинившиеся местным законам. Их телевизор всегда был настроен на французские каналы, а читали они только три французских издания: Liberation, Le Canard Enchaine и Сharlie Hebdo.
Легко могу представить, как это было: утро, невесомые алюминиевые столы и стулья на летней террасе с идиллическим видом на озеро. Ее капуччино, его — двойной эспрессо. Газетный шелест страниц, молча передаваемых друг другу. Его тлеющая сигарета, зажатая между указательным и средним пальцем. И пепел, который он забывал стряхивать в пепельницу, усталый, неопрятный старик.
По фотографиям 60-х годов мы все еще представляем Годара высоколобым интеллектуалом в темных очках, небритым и нервным, выкрикивающим маоистсткие лозунги и снимающим свои фильмы, каждый из которых как откровение Нового Завета. Именно так их воспринимали в 60-е годы. Все — ложь. Политика, социум, искусство… Все! А правда — это лишь то, что попадает в кадр кинокамеры. Причем той камеры, которой снимает, припав к ней одним глазом, Годар. Камера как продолжение его руки, лба, нервной худобы, его радикальных идей, стремительного французского языка… Блуждающая камера, которая дышит с ним в такт и слышит учащенное биение его сердца. Она-то и есть душа «новой волны».