Денис Драгунский: «Подлинная жизнь Дениса Кораблева». Фрагмент из книги
Новая книга Дениса Драгунского выходит в серии «Драгунский: личное» в «Редакции Елены Шубиной». Это больше, чем автобиография. Скорее, как признается, сам автор, это дневник, в котором воспоминания о московском детстве, дачном быте и круге знакомых родителей перемежаются диалогами с Денисом Кораблевым, литературным героем, созданным Виктором Драгунским. «Сноб» публикует фрагмент.
В «Денискиных рассказах» Кораблев выкидывает на улицу манную кашу и не желает есть молочный суп. Про манную кашу уже надоело рассказывать, а про молочный суп Кораблев говорит, что там пенки. «В каше обязательно комки, а в лапше обязательно пенки». Кстати, моя мама, чтоб я ел манную кашу, струйкой варенья рисовала на ее белой поверхности заглавную письменную букву «Д».
Что касается пенок, то я действительно их ненавидел, меня просто трясло при виде пенки. Меня могло по-настоящему вырвать, если пенка вдруг попадала мне на язык. Даже когда я читал в каких-то книжках про деревенскую жизнь, что «Ваня пил топленое молоко с морщинистой пенкой» или «Маша двумя пальцами сняла пенку и бросила ее котенку», — даже само слово «пенка» вызывало у меня рвотный рефлекс. Папа очень надо мной смеялся: «Начнется война, тебя пошлют в разведку, или, к примеру, ты будешь партизаном. И вот тебя поймают враги. Они будут тебя сначала допрашивать, а потом пытать. Ты выдержишь все, но в самый последний момент какой-то хитрый следователь прочтет в твоих глазах, где твое слабое место, и сунет тебе в нос стакан молока с пенкой. И ты закричишь: “Пенки!” — Тут папа ужасно смешно морщил нос и изображал капризного вредного ребенка. — Ты закричишь: “Пенки!” — и выдашь все военные тайны».
Здесь, в общем-то, описан случай в комнате 101 из романа Оруэлла «1984». У каждого человека есть то, чего он боится сильнее всего. У кого-то это страх утонуть, у кого-то пожар, у кого-то крысы. У меня это были пенки.
Вообще-то у нас в доме с едой было более чем скромно. Я даже не помню, чтобы мама когда-нибудь готовила что-то особенное, что-то более занимательное, чем оладушки или та же каша, когда манная, когда гречневая. Ну, разумеется, котлеты. Иногда зеркальный карп. Или не зеркальный, смотря какой удавалось купить. Зеркального было легче чистить — чешуи меньше. Когда у нас собирались гости, мама делала салат оливье и уже значительно позже, когда мне было лет шестнадцать — двадцать, но папа был еще жив, — салат из копченой трески с майонезом или салат из баночного лосося с рисом. Остальные угощения подавались в виде ломтиков — сыр, ветчина, шпроты из консервной банки. Пожалуй, все. Горячее блюдо было не всегда — если не считать вареной картошки с селедкой.
Кажется, что тогда люди ели меньше, чем сейчас. Редко-редко мне поручали купить к гостям полкило ветчины, чаще — триста граммов. И сыра тоже примерно столько же. Это была экономность еще довоенных времен. За ветчиной меня посылали в «Елисеевский» — один из немногих магазинов, где ветчина была всегда, — слава богу, он был недалеко от нашего дома в Каретном Ряду. Из подъезда направо, мимо сада «Эрмитаж», мимо Екатерининской больницы и опять направо. Либо по бульвару, либо по тротуару, хоть с левой стороны, хоть с правой. А там немножко левее — и выходишь на улицу Горького, еще шагов сто — и вот тебе «Елисеевский» с его сине-белой лепниной, грандиозными люстрами и витринами из толстого гнутого стекла. По углам большого центрального прилавка, как раз того самого, где продавались ветчина и сыр, стояли огромные китайские вазы. Стоя в очереди, я внимательно рассматривал китайцев в цветных халатах, которые на этих вазах были рельефно изображены. У китайцев были очень интересные бороды, вернее, не бороды, а такие пучочки волос. Один из подбородка, два вместо усов, еще два на висках и, наконец, два — длинные черные брови, тоже закрученные, как усы. Итого по семь этаких косичек на каждом лице. Очередь двигалась довольно быстро, и каждый покупатель произносил одну и ту же фразу: «Пожалуйста, попостней» — то есть поменьше жира. Но продавец