Евгений Водолазкин о смерти, библиотеках, современных читателях и писательском таланте
Книги Евгения Водолазкина читают во всем мире. Они изданы на 34 языках, а сам он является одним из самых известных из ныне живущих российских писателей. В этом году, в феврале, к десятилетию выхода его романа «Лавр» университет Гранады в Испании специально собирает на конференцию переводчиков со всего мира, чтобы они поделились своим опытом по части перевода его прозы. В чем магия Евгения Водолазкина и секрет его многолетнего читательского успеха, попытался разобраться Сергей Николаевич.
Когда ты служишь в Пушкинском Доме и состоишь на хорошем счету, то рано или поздно обязательно удостоишься самой высокой чести из всех возможных, — тебя допустят до рукописей А. С. Пушкина. Даже не знаю, с чем это сравнить. Наверное, как примерить шапку Мономаха или прогуляться в блаженном одиночестве по пустынным залам Лувра, или помузицировать на рояле П. И. Чайковского в доме-музее в Клину. В общем, приобщиться к сонму избранных.
За более чем 30 лет работы в Пушкинском Доме Евгений Водолазкин удостаивался подобной чести несколько раз. А однажды, когда было, наконец, построено специальное хранилище и самым ответственным сотрудникам поручили пронести особо важные рукописи по стеклянному коридору, соединяющему оба здания, Евгению достался автограф «Капитанской дочки». Он нес коробку с бесценными бумагами на вытянутых руках, как лорд-канцлер во время церемонии открытия английского парламента несет на подушке лилового бархата корону британского монарха. Может быть, даже еще с большим трепетом и торжественностью.
В Водолазкине вообще есть этот внутренний трепет и торжественность, смягчаемые и тщательно камуфлируемые неизменной иронией. Он с детства влюблен в русские былины, сказки, древние летописи, но при этом как будто стесняется их трагического пафоса. Никогда, даже в минуты раздражения, он не позволяет себе повышать голос и всегда говорит с намеренно комнатными, спокойными интонациями чеховского интеллигента.
Его не смогли вывести из себя даже недавние вздорные требования пограничного чина на паспортном контроле в аэропорту Вены: «А как вы докажете, что вы писатель?»
И правда, как? Жалко потрясать своими книжками, переведенными и изданными на 34 языках? Мстительно выкладывать на стол ксиву «члена Союза писателей» и другие удостоверения — а вот это вы видели? Тыкать пальцем в официальное приглашение на книжный салон?
На тебя сквозь стекло смотрят ледяные глаза, наслаждаясь твоим смятением. А что делает Водолазкин? Да ничего не делает. Он смотрит в глаза австрийцу и хмуро молчит. Долго молчит. Только в памяти мгновенно вспыхнул, как красная лампочка, вопрос, заданный когда-то на суде Иосифу Бродскому: «А как вы докажете, что вы поэт?»
Сами по себе эти ситуации, конечно, несравнимы. И тем не менее этот красный свет обжигает тебя всегда. Всю жизнь. До последнего вздоха ты обречен предъявлять новые доказательства того, что ты писатель. Кому? Всем! А не только этому погранцу.
Мы знакомы давно. Раньше Евгений регулярно присылал мне рассказы для литературных номеров «Сноба» через нашего общего друга и издателя Елену Шубину. Напрямую мы почти не общались. Я доверял Лене, всецело полагаясь на ее вкус и интуицию. Она сообщала ему тему очередного номера. Он через какое-то время отзывался новым рассказом. Или не отзывался. Иногда это был мемуар, но чаще чистой воды fiction.
Готовясь к нашей встрече, я специально их снова перечитал и получил огромное удовольствие. Идеальное воскресное чтение. Формат почти утраченный и забытый по причине безвременной кончины воскресных бумажных изданий. Уверен, что Водолазкин мог бы быть их любимым и постоянным автором. Превосходный рассказчик. Если бы его так не притягивали разные древние камни и православные мощи, легко мог бы стать русским Вудхаусом. Находчивый, остроумный, невозмутимый, умеющий ловко закрутить интригу, хладнокровно выбрать самые красноречивые детали и расставить самые точные акценты. При этом никакой мучительной язвительности, ни капли злой желчи, которой отличаются большинство его сверстников.
Водолазкин обычно добр и миролюбив. Не хочется ему никого пригвождать или язвить. Скорее он будет смешно и мило подтрунивать. И чаще всего над самим собой.
Вспоминаю его рассказ про детский сад или чудесную историю про то, как он пытался поймать на своем балконе сову, а она улетела вместе со стаей ворон.
Или про велосипедные прогулки по ночному Мюнхену, или про то, как он обнаружил в собственном подъезде торт, который принял за бомбу. Почему-то его смутила игривая ленточка, которой была перевязана коробка. Почему? Водолазкин любит такие детали, в которые он близоруко и долго всматривается, чтобы потом они вспыхнули в его прозе яркой новогодней гирляндой, от которой не отвести глаз. Каждый раз, когда читаешь его рассказы и романы, тебя не покидает странное ощущение, что ты все это видел своими глазами. И железную калитку, ведущую во двор детского сада, у которой каждое утро бился в рыданиях бедный Женя — так не хотелось ему туда идти. И Ждановскую набережную в Петербурге, где он жил с женой Таней много лет. И сцену дуэли из школьного спектакля, поставленного по «Евгению Онегину», где он, Онегин, безжалостно убивал Ленского. С тех пор команда «сходитесь» всегда отзывается в его душе предзнаменованием чего-то неотвратимо-ужасного.
Например, он признался, что был в его жизни период, когда он вдруг решил все бросить и начать готовиться к смерти.
— В какой-то момент я вдруг понял, что смерть неминуема. Это было открытие, которое меня потрясло до глубины души. До того смерть казалась мне чем-то вроде личной неудачи тех, кто умер. Но когда я стал соотносить вопросы жизни и смерти с самим собой, то осознал, что все бессмысленно. Я бросил музыкальную школу, где учился играть на домре и гитаре. Потом перестал ходить в школу вообще. Забросил занятия английским языком. Я ушел в себя и стал ждать смерти. Мне было пятнадцать лет. Под влиянием кузена Петра, которому многим обязан, я понял, что спасение ждет меня в церкви. Это был конец 70-х. Тогда на любые церковные контакты смотрели косо, с подозрением. Зачем это надо? Но я принял крещение. А надо сказать, что среди моих предков были священники. Но родители, как и многие люди того поколения, были равнодушны к религии. И не то чтобы они были упрямыми атеистами, просто их волновали совсем другие проблемы. Поэтому на их поддержку и понимание рассчитывать не приходилось.