Владимир Гусев: «Люди не должны идти в музей за сенсацией»
Почему Русский музей — это место для созерцания
Русский музей — обладатель крупнейшего собрания национального изобразительного искусства. Оно насчитывает 400 тысяч экспонатов. Основой для собрания послужила коллекция царя Александра III. Он сделал первую покупку, еще будучи наследником, и продолжал пополнять ее на протяжении всего периода своего царствования. Именно он задумал создание Русского музея, но этот замысел был реализован уже после его смерти царем Николаем II. В апреле этого года исполнится 125 лет со дня подписания царского указа о создании Русского музея, который тогда получил имя Александра III.
Двадцать третьего апреля музей откроет выставку даров музею, которая пройдет во всех дворцах комплекса в Санкт-Петербурге: в Михайловском, Мраморном и Строгановском, а также в Михайловском замке. На ней можно будет увидеть около тысячи живописных произведений, триста рисунков и акварелей, восемьдесят скульптурных произведений, сто предметов декоративно-прикладного и народного искусства. В эти дни открылась выставка, посвященная Александру III, «Император и коллекционер»: 26 февраля исполнится 175 лет со дня его рождения. Накануне открытия «Эксперт» поговорил с генеральным директором Русского музея Владимиров Гусевым о том, как формировалась мировая репутация русского искусства и какую роль в этом процессе играют музеи.
— В последнее время музеи превращаются из храмов искусств в модные места, которые пользуются ажиотажной популярностью. Насколько это естественный процесс?
— Когда в музеи выстраиваются огромные очереди, а такое бывает и у нас, с одной стороны, радуешься, когда проезжаешь или проходишь мимо, с другой — опасаешься, что тебя помидорами забросают, потому что людям иногда приходится стоять на улице в плохую погоду. На мой взгляд, люди не должны идти в музей за сенсацией. Музей — это место, где можно отдохнуть от модных веяний и от шума. И от шума в буквальном смысле, и от шума информационного. Музей — это место для спокойного созерцания. Музей должен меняться, но в то же время он должен оставаться стабильным. Нельзя к утру следующего понедельника изобретать новые формы. Пусть это происходит в технологиях, в политике, где угодно, но в музее основные вещи должны оставаться на своих местах. Человек должен приходить в музей и находить в нем то, что он помнит, то, что он любит. Как раз за этим и приходят в Русский музей.
Музей сохраняет все
— Что такое Русский музей сейчас?
— Русский музей возмещает утраченное понятие дома. После того как в России случились революция, затем — Гражданская война, потом — Великая Отечественная, дом исчез. Понимаете? Дом, в котором одно поколение жило за другим. Я помню историю своей семьи, мои родители жили в Москве. Я помню их рассказы о том, как в нашем доме стоял белый рояль, потом он куда-то исчез. Помню, как бабушка с мамой ездили по российским городам в голодные времена, чтобы выменять вещи на очистки картошки. Так из дома исчезали вещи, которые предки накапливали веками.
А Русский музей все это сохраняет. Сотни российских коллекционеров дарили ему свои коллекции или продавали с огромными скидками, создавая Русский музей. Например, купец Плюшкин, который три дома в Пскове забил своей коллекцией: его отца знал Пушкин и как раз о нем рассказывал Гоголю. Сын купца продолжил его дело и очень долго мечтал, чтобы император приобрел коллекцию его отца. Император ее купил, но рассчитаться не успел. За него рассчитались большевики: они расстреляли сына коллекционера Плюшкина в один из больших расстрелов под Псковом.
— Насколько остро протекает конкурентная борьба между петербургскими музеями? Почему, если наблюдать ее стороны, то Русский музей словно бы находится в тени Эрмитажа?
— К конкуренции между музеями я отношусь спокойно, так же как к конкуренции городов, поскольку у меня все корни московские, все мои предки — москвичи. Я родился в благополучной семье. Отца в тридцатые годы перевели в Калинин, в Тверь. Я родился между двумя столицами, а учиться поступил в Петербурге. Как писал Гоголь, «нет ничего слаще, чем пыль от тарантаса отъезжающего начальника». Этим и хороша бывшая столица Петербург, тем же была хороша Москва, когда она пребывала в аналогичном статусе. Все зависит от позиции. Каждый предмет отбрасывает свою тень. И если ты стоишь близко к этому предмету, то тень тебя накрывает.
На самом деле, если посмотреть со стороны Русского музея, то никакой тени нет. Для многих сотен и тысяч посетителей это любимый музей. Не потому, что Эрмитаж хуже или лучше. Нам особенно конкурировать не приходится, мы работаем в разных сферах. Конечно, Эрмитажу легче вести переговоры с зарубежными инвесторами и спонсорами. Французы гордятся импрессионистами и дают деньги Эрмитажу. Музею, в котором висят картины Рембрандта, дают деньги и голландцы, и скандинавы. Мы — музей русского национального искусства. Это и хорошо, и в то же время несколько ограничивает наши возможности. Таких музеев, как наш, в мире не так много. Куда чаще можно встретить энциклопедические музеи, такие как Прадо, Лувр, Метрополитен. Конкуренция если и есть, то она идет только на пользу дела. Совсем недавно мы встречались с Михаилом Борисовичем Пиотровским по поводу работ Рериха: он, как президент Союза музеев России, создает комиссию, чтобы убедить всех тех, кто переживает, думая, что они плохо показываются и хранятся. А у нас, кстати, огромная часть этой коллекции — в полном порядке, — и мы обо всем договорились.
— Как развивается ваша экспансия по России? Какие города вы для этого выбираете?
— Наша стратегия сформировалась еще в прошлом веке. Мы больше семидесяти с лишним лет были головным музеем для музеев России и объезжали все российские художественные музеи. Россия отличается от многих стран тем, что у нас замечательные провинциальные музеи. Для меня слово «провинция» носит положительный оттенок, поскольку сам я родился в Твери. Вот чем отличается провинция от столицы: провинция — это ирония и самоирония, а столица — это цинизм, где надо всегда всех расталкивать локтями. В России более трехсот художественных музеев с интереснейшими коллекциями, в которых есть и российское, и зарубежное искусство. Мы знали каждый музей.
Когда все это сломалось и все наши шефские отношения с музеями потеряли финансовую основу, мы нашли АФК «Система», спонсоров, которые работают в сфере новейших технологий, и открыли для себя новые возможности: мы начали открывать виртуальные электронные филиалы, в том числе в музеях России, и восстановили эти контакты. К нам ежегодно приезжают десятки директоров замечательных музеев. Я бы не хотел, чтобы говорили, что Русский музей отбрасывает на них тень. Для каждого из них их музей любимый, единственный и самый главный. Но это не мешает им очень любить Русский музей. Конечно, в культурной столице, в Москве больше возможностей. Но в провинции есть великолепные музеи, у которых есть чему поучиться: в Ярославле, в Твери, в Самаре, в Саратове, в Петрозаводске. Во Владивостоке есть великолепная Приморская галерея и так далее. Поэтому наша экспансия органичная и совершенно неконъюнктурная.
Русское искусство за рубежом
— Расскажите о вашем филиале в Малаге, что он собой представляет?
— Малага в последние годы стала культурной столицей Андалусии и всей Испании. Там много музеев: это и дом, где родился Пикассо, и огромный Музей Пикассо. Директор нашего филиала еще и директор Фонда Пикассо. Одновременно с нами в Малаге открылся филиал Центра Помпиду. Сейчас Малага — культурный кластер, куда каждый уик-энд приходят огромные лайнеры. Для нас стало открытием, насколько испанцы восприимчивы к искусству. Мы до этого тридцать лет работали в основном в Италии: печатали альбомы и делали выставки. В Малаге мы показываем ежегодно самые разные выставки, одна из первых была «Времена года»: снег, весна, осень российская. Испанцы ходили на нее толпами. Потом показали искусство сталинской эпохи. Боялись, что это будет воспринято как пропаганда. Нет, смотрели с огромным интересом. Недавно были художницы-женщины в истории русского искусства. Им все интересно.
Когда мы туда прилетели, познакомились с мэром и поговорили с ним за хорошим испанским вином, он буквально через два месяца прилетел в Петербург. Мы подписали соглашение, и уже через год мы открыли филиал. Он очень динамичен. Пока мы уступаем по посещаемости Центру Помпиду, потому что тот стоит в более выгодном месте, в здании, от которого мы отказались. Это такой современный бункер. Как раз для Центра Помпиду, для музея современного искусства он очень подходит. А мы взяли здание девятнадцатого века — табакалеру, бывшую табачную мануфактуру. Это семь тысяч квадратных метров. Там и выставочные пространства, и электронный Русский музей.
Мы очень переживали, когда были перевыборы, чтобы мэр сохранил свои позиции. Он один из старейших мэров в Испании. И в связи с тем, что Малага стала культурной столицей, его позиции, я думаю, укрепились. В этот сложный период непростого отношения к русским и русскому бизнесу наш филиал создает позитивный имидж России.
— Как вы оцениваете позиции русского искусства за рубежом?
— Есть стереотип, что мировое европейское искусство идет по столбовой дороге, а русское искусство его догоняет. На самом деле, если знать историю России, можно понять, что это особенность истории русского изобразительного искусства. Эта история не лучше и не хуже. Она другая. Потому что вплоть до семнадцатого века русское Средневековье не знало светского изобразительного искусства, была только икона. Если перефразировать фразу, что русская литература вышла из гоголевской «Шинели», то можно сказать, что русская живопись вышла из иконописи, из иконописных мастерских. Почти все русские художники восемнадцатого века и первой половины девятнадцатого — бывшие иконописцы. И они очень быстро учились. То, что русский авангард определил направление развития мирового искусства, — это закономерный итог развития искусства России.
Национальная идентичность художника
— Как на русском изобразительном искусстве сказались семьдесят лет советской изоляции?
— В российской истории это не первый период изоляции. В России искусство сначала развивалось в сфере православной религии. Одна из наших крупных выставок была как раз посвящена русским монастырям, которые в свое время выступали в роли культурных центров. Здесь создавались и музыка, и архитектура, и литература, и изобразительное искусство. В эпоху Петра Первого, в эпоху преобразований русское искусство открылось Европе. И Европа открылась России. А в двадцатом веке возник авангард. Большевики в него наигрались и быстро все прикрыли, и опять началась идеологическая изоляция. Было нарушено нормальное кровообращение в сфере культуры, в сфере искусства, обмена идеями.
Сейчас это преодолевается. В этом тоже есть свои плюсы и минусы. Сегодня на выставке современного искусства вы не отличите русского художника от француза, от итальянца, от китайца: национальная идентичность стирается.
— Возможна ли сейчас популяризация русского искусства девятнадцатого века?
— Это возможно и очень нужно. Например, для японцев фигуративное искусство, искусство передвижников гораздо интереснее, чем картины Малевича. В эпоху перестройки появилось стереотипное представление об авангарде. Там десяток имен: Малевич, Татлин, Шагал, Кандинский, Родченко, еще несколько, и всё. А на самом деле это сотни имен. Это очень интересное и глубокое явление в русском искусстве. Но сейчас все уже пресытились авангардом. В Саудовской Аравии мы открыли выставку Кандинского, потому что там сложно показывать фигуративное искусство. Обнаженная натура здесь не проходит. В Катаре была большая выставка. Они очень интересуются и готовы продолжать сотрудничество. И они как раз интересуются и реалистическим искусством тоже.
— Что произошло с русским искусством в советский период? Удалось ли советским художникам внести свой вклад в развитие мирового искусства?
— Несомненно удалось. Когда мы открывали выставку искусства сталинской эпохи, то назвали ее «Агитация за счастье» и показывали и официальное искусство, и искусство андеграунда того времени. Нам говорили: «Что ж вы делаете? Вы возвращаете сталинизм!» Но не надо преувеличивать роль изобразительного искусства. Сталинизм — он и без искусства, не дай бог, вернется. Эта выставка с огромным успехом прошла в немецком Касселе, потом в Стокгольме. С огромным интересом к искусству той эпохи отнеслись в Испании. Потому что были замечательные художники. Конечно, идеология довлела и порой ломала судьбы художников, но это были великолепные мастера, большинство из которых сформировались еще до революции. Была школа. Сейчас, мне кажется, критерии мастерства не используются при оценке современного искусства. Его трудно оценивать. Не потому, что оно плохое, просто изменилась его функция. И искусство как социальный феномен стало совершенно другим. Искусство перестало быть изобразительным.
Музей: настоящее и будущее
— Как меняется стиль управления музеем?
— Во-первых, о системе управления лучше не задумываться. А то иначе, как сороконожка, забудешь, с какой ноги идти. Американцы еще в конце прошлого века провели исследование, как изменился тип директора американского музея. Там еще лет пятьдесят назад американское правительство сказало музеям: «Учитесь сами зарабатывать» — и американские музеи стали открывать магазины и создавать сообщества друзей. Сейчас в Америке почти нет государственных музеев. Изменился тип директора. Раньше директор был хранителем, который держался за каждую вещичку. Потом появился директор, который умеет добывать финансы. Монтебелло был как раз таким директором (Филипп де Монтебелло — директор музея в 1977–2008 годах. — «Эксперт»). Он был любимец пожилых американских богатых дам. И умел хорошие деньги находить на развитие музея Метрополитен.
Во всех музеях всегда есть некоторое противостояние между просветительскими и научными отделами. Ученые считают, что просветительство — это музейный снобизм. Просветители, наоборот, считают, что скучные ученые не умеют рассказывать. Эти противоречия надо примирять. Когда я пришел в Русский музей, там было меньше пятисот человек. Сегодня это около двух тысяч сотрудников. Появились новые территории. Конечно, управлять этим гораздо сложнее, чем раньше.
— Как вы оцениваете роль Владимира Мединского как министра культуры? Что это был за период?
— Вы знаете, слишком богатый жизненный опыт подсказывает мне необходимость воздерживаться от каких-то оценок. Потому что на моей памяти работы в музее нынешний министр культуры — то ли тринадцатый, то ли четырнадцатый. А премьер-министр — то ли девятый, то ли десятый. Не могу сказать, что Владимир Мединский был огромным любителем музеев. У него свои пристрастия, свое отношение к истории. Но постепенно все противоречия сглаживались. Хорошо, что сейчас в министерстве осталась прежняя команда. Потому что, когда приходят новые люди, надо начинать все с нуля. У меня была замечательная встреча в Михайловском замке во время культурного форума. Там были Медведев, Мединский и Голодец. Договорились, что готовим большую юбилейную программу. Потом раз — и из всех участников этой встречи на прежнем месте остался я один.
— Что будет происходить с музеями дальше? Как долго они останутся в том виде, к которому мы привыкли? Возможна ли их глобальная трансформация?
— Глобальная трансформация может и с земным шаром произойти: ничто не вечно под луной. Большая проблема заключается в понимании, что такое традиционный художественный музей и что такое музей современного искусства. Во-первых, я не знаю, что такое музей современного искусства. Потому что современность — понятие скользящее. Сейчас мы с вами говорим «это современно», а завтра это будет уже прошлое. Третьяков и Александр Третий покупали вещи современных художников и создавали музеи современного искусства. Но современное искусство сильно изменилось. У нас хорошая коллекция авангарда, собранная самими авангардистами, — самая крупная и самая интересная. Это хороший пример самоидентификации поколения художников.
Но сегодняшнее искусство не вмещается в рамки наших выставочных помещений. Мы не всегда знаем, где его показать, как его реставрировать, как его хранить. Искусство вышло на улицы. Можно что-то нарисовать автомобильными покрышками на поверхности моста. Это тоже считается искусством. Когда мы стали показывать современных художников, на нас коллеги из других музеев стали с усмешкой посматривать: «Русский музей в ржавом железе разбирается», — а потом они и сами стали их показывать. Современное искусство — это часто инсталляции, которые, может быть, достаточно зафиксировать на видео, фотографии. Должны появляться новые музеи, должны строиться новые здания и, может быть, становиться частью Русского музея. Пока у нас такой возможности нет.
Фото: Олег Сердечников
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl