«Дом опустел, а я не заметила»: история о том, как умирала моя хрущевка
Почти во всех фильмах и книгах главные герои — это люди. Они рождаются, растут, влюбляются, ссорятся, развиваются, ищут себя… В общем, живут. И мало кто задумывается о том, что пространство, где они все это делают, тоже является важным персонажем, которое живет и меняется вместе с людьми. И даже умирает. Как ощущается прощание с домом? И почему дом — это не просто стены и крыша? Об этом — рассказ участницы нашего литературного конкурс Марии Шакировой.
В сентябре-октябре 2023 года Psychologies.ru, Школа писательского и сценарного мастерства Band и проект «Что я знаю о папе?» объявили опен-колл «Как память становится текстом». В течение месяца мы получали множество удивительных, трогательных и очень правдивых историй — о детстве и родителях, переездах и работе, любви и расставаниях.
Всего на конкурс поступило более 400 текстов, из которых редакция Psychologies.ru выбрала дюжину для публикации на сайте. И сегодня мы хотим поделиться рассказом Марии Шакировой «В окнах».
«В окнах»
Я заметила, что в доме напротив ночью всегда горит одно окно. На нем нет штор, так что я знаю, что это кухня. Она удивительно пустая — нет холодильника, плиты, стола. Табуретка, окруженная снятыми со стены ящиками, стоит посреди комнаты. С потолка свисает лампочка-груша.
Она не гаснет даже днем.
Ночная работа не позволяет мне следить за этим окном до рассвета — центром моего внимания является монитор, заменяющий ночник и будильник справками о закрытии американских торгов и землетрясениями в Иркутске. Но иногда я поглядываю на соседей, с теплом замечая, что я не одна. Слышите ли вы меня? Знаете ли, что я тоже боюсь уснуть?
Юноша сидит на подоконнике, девушка — на единственной табуретке. Они, сгорбившись, смотрят в свои телефоны, лишь иногда качая головой. Их одежда такая «обычно-домашняя», что я не сразу обращаю внимание, что она одинаковая — старая спортивная форма для занятий на улице с надписью на незнакомом мне восточном языке. Так одевается почти весь наш район.
Почти весь наш район живет на снятых полках и надеждах на переезд.
***
— Соседи с четвертого тоже не спят всю ночь, — говорю родителям, утром вылезающим на нашу четырехметровую кухню. Мы по очереди подходим к чайнику, чтобы не столкнуться. Готовить на плите завтрак вообще не принято — из четырех конфорок работает лишь одна, занятая свистящим кипятком.
— Дальнобой из рейса вернулся, да? — отец усмехается, заваривая чай, который выпьет только вечером, и не обязательно этим. Он с соседом снизу не знаком, но почему-то знает, что он дальнобойщик. Говорит, потому что он бородат и лыс, а еще редко появляется дома. Только вот отец сам бородат и лыс, а на работе у него есть раскладушка, чтобы не ночевать у нас, но при этом он не дальнобой.
— Нет, в доме напротив, в шестьдесят пятом, — я киваю в окно, из которого видно лишь шестьдесят пятый дом и башни-новостройки — костлявые, намеченные силуэтами кранов. В нашем старом, заплесневелом районе, утонувшем в зелени хрущевских тополей и кленов, что-то выше девятого этажа кажется небоскребом. Поднимешь голову — сломаешь шею.
Низкие пятиэтажки, куда дотягиваются лестницы пожарных, стоят так близко, что соседями можно стать буквально с кем угодно
— Так этот же дом выселили, — мать говорит это и продолжает раздраженно бороться тупым ножом с докторской колбасой, не замечая моего удивленного взгляда. Как это выселили? Вон же, окно на четвертом этаже открыто, лампочка, что странно, все еще горит. И люди ночью там совершенно точно были.