Чего хочет женщина. 258 лет назад Екатерина II основала Эрмитаж
12 декабря — официальный день рождения Государственного Эрмитажа. Несмотря на все кризисы, с которыми столкнулось в последнее время мировое музейное сообщество, главный музей России с большим достоинством прошел многочисленные трудности и карантинные испытания. И сегодня встречает свой праздник двумя новыми выставками. Об истории собственных отношений с Эрмитажем рассказывает главный редактор проекта «Сноб» Сергей Николаевич
По средам вход для посетителей открыт до 20.00. Пустынно. Почти никого. Только рассохшийся паркет по-старчески поскрипывает под ногами. Никаких новомодных подсветок и особых выставочных эффектов. Привычная рассеянная музейная тусклость. Стекла чуть бликуют. Смотрительницы в масках зорко следят за твоими передвижениями по залам. Но сами они по большей части безмолвные участницы невидимого музейного хора. Присутствуют, но их как бы и нет. Присматривают за тобой, но при этом нисколько не мешают. По крайней мере, мне они не мешают совсем.
Неожиданно вдруг начинаю понимать, что после всех московских новаций и изысков мне даже нравится академическая последовательность залов, разумная логика развески, лапидарная четкость подписей. Никакого кураторского произвола, только строго научная академическая система, сложившаяся за два с половиной столетия, но имевшая всегда своей целью просвещение и преображение — в соответствии с содержащейся в искусстве тайной.
Все это сегодня еще можно обрести здесь, в Государственном Эрмитаже. Час ученичества. Час общения с любимыми и великими. Час свободного полета по наитию и памяти.
Первый раз я оказался в Эрмитаже больше полувека назад. Тогда вход был с Дворцовой набережной. Шел июньский дождь. Мы с родителями стояли в очереди. Помню медленное восхождение по мраморной Иорданской лестнице куда-то ввысь. Это бело-золотое сияние стен, лепнины, зеркал, фантастических люстр… И виды из огромных окон на Неву и золотой шпиль Петропавловской крепости, пронзающий тревожное, хмурое ленинградское небо. Тогда мне хотелось пройти все залы, увидеть всех, кого я уже знал по путеводителям и плохим репродукциям. Эрмитаж щедро распахивал свои двери. Не таился, не жадничал, не кичился своими богатствами. Он был необъятен, прекрасен. И весь мой!
Тогда я готов был отстаивать любые очереди, давиться невкусными пирожками с повидлом в музейном буфете, но только чтобы еще и еще раз пройти по этим залам, постоять у любимых картин, пережить миг необъяснимого счастья. Вот и сейчас я иду к тем, кого знаю и люблю всю жизнь: нежный и тревожный Ватто, по-детски невинный и какой-то невещественный Шарден, безжалостный Веласкес, немногословные, но содержательные «малые голландцы» в траурных черных рамах. И Рембрандт, конечно, Рембрандт! С этими босыми огрубевшими пятками его блудного сына, молящими о пощаде убедительнее, чем любые, даже самые гениальные тексты на эту тему.