«Миф — это вирус»
Александр Зельдович о своей «Медее», ресентименте и феминизме
В прокате — «Медея» Александра Зельдовича, участвовавшая в конкурсной программе фестиваля в Локарно. Зельдович традиционно снимает по одному фильму в десятилетие, но «Медея» — первая картина, поставленная им по собственному сценарию (дебютный «Закат» был экранизацией Бабеля, написанной Павлом Финном, «Москва» и «Мишень» написаны Владимиром Сорокиным). Действие древнегреческого мифа режиссер переносит в сегодняшний Израиль, куда Медея (Тинатин Далакишвили) с мужем Алексеем (Евгений Цыганов) и двумя детьми переезжают из России. Как и положено по сюжету, перед отъездом героиня убивает своего брата — сотрудника ФСБ, который угрожает ее семье. Лихо и остроумно переводя миф на современный язык и в современный мир, режиссер предлагает намеренно несовременный взгляд на отношения женщины и мужчины. Своей трактовкой вечного мифа и страхами перед женским миром Александр Зельдович поделился с Константином Шавловским.
Первый вопрос — почему, собственно, «Медея»?
Это скучный вопрос, и ответ на него неинтересный. Я, в общем, постоянно занят обдумыванием того, что бы такое придумать и снять,— это часть моей повседневности. И в определенный момент моя повседневность совпала с городом Афины, где я подумал, что было бы хорошо снять какую-то античную историю на современном материале — эта мысль в Афинах кажется очень естественной. И сначала я придумал историю про Федру, действие которой происходит в современной Греции, где ее муж не царь, а капитан, поскольку в Греции все капитаны или хотя бы плавают. А потом понял, что не так много знаю про Грецию, и лучше бы Медея, поскольку это история эмигрантская, и лучше бы Израиль, потому что там тоже есть античное измерение, но его я знаю все-таки получше. И мне хотелось снять трагедию с героиней-женщиной.
Почему?
На мой взгляд, мы свидетели глобального антропологического изменения, возможно, не менее глобального, чем во времена перехода от матриархата к патриархату. В обществе меняется отношение гендерных ролей, и женский мир, как затонувший материк, выплывает на поверхность. Поэтому женское интересно и важно. А мужское, наоборот, неинтересно.
У меня вопрос про финал. Кстати, как же удобно говорить о фильме, в котором не может быть спойлеров!
Естественно, потому что весь фильм — это отложенная экспозиция.
Так вот, финал, где героиня не просто убивает детей, но отправляет мужа к просмотровому биноклю, чтобы он на нее посмотрел,— это же как раз про оптику, про зрение?
Между прочим, биноклей на этой смотровой площадке нет, мы их туда привезли специально. А вы знаете, что это за место? Это Масада, крепость, которую построил царь Ирод и которую во время Иудейской войны пять лет осаждали римляне. Чтобы не сдаваться им, все жители крепости перебили друг друга, а последний сам упал на меч. То есть это история про коллективное самоубийство, это такое важное, эмблематическое место. В фильме есть фоны, которые придают античное измерение современному миру и человеку. Как, например, акведук на пляже в Кесарии — там, где герой Цыганова чуть не тонет в море. Или как вот эта вот нижняя синагога в Масаде, где мы поставили бинокли.
Вся эта история с биноклем и зрением — она проходит сквозным сюжетом через всю картину. В одном эпизоде героиня кричит: «Ты на меня даже не посмотрел!», в другом — изменяет мужу, когда он не обращает на нее внимания. В вашем финале герой все-таки что-то увидел?
Он увидел то, что увидел. Но важнее то, что она заставила его на себя посмотреть. И даже снабдила его для этого дополнительной оптикой, увеличительной. Это — про грех невнимания. Кстати, Цыганов потрясающе, по-моему, сыграл тут «вообще-мужчину». Вообще-мужчина часто невнимателен. Он считает, что раз он платит, то оно — его. А нет. Не его. Для того чтобы оно стало твоим, надо заплатить намного, намного больше.
Некоторые критики пишут, что «Медея» — фильм про страх белого привилегированного мужчины перед женщинами вообще и феминистской повесткой в частности. Что бы вы на эту критику ответили?