Вдовцы
R.T., in memoriam
1940-е
1930-е, 1940-е, 1950-е годы в Переделкине – это в первую очередь фортепианная музыка, а она, в свою очередь, напрямую связана с Пастернаком. Он сам играл, был поклонником и приятелем Скрябина. Скрябин умолял поэта «не бросать в себе композитора».
Прокофьев «Мимолетности» в исполнении Генриха Нейгауза, первого мужа Зинаиды Николаевны Пастернак, часто бывавшего в Переделкине. Прокофьев сам тоже мог заезжать, но найти его след в Переделкине пока не получилось. Его дача была на Николиной Горе.
Послушайте плейлист, составленный специально для литературного номера «Правил жизни»
Полину Барскову узнали благодаря ее стихам – умным, тонким, продолжающим петербургскую традицию. Первый сборник Барсковой – «Рождество» – вышел еще в 1991 году и быстро стал библиографической редкостью, последний на настоящий момент – «Натуралист» – был опубликован в 2021-м. Ее исследования блокадной литературы, и в частности поэзии, – книги «Блокадные после» и «Седьмая щелочь» – дают представления о глубине знаний автора и ее мысли об одной из самых страшных катастроф двадцатого века. Затем читатели познакомились с прозой Барсковой – в книгах «Живые картины» и «Отделение связи» писательница ищет язык, который помог бы ей и читателю осмыслить современность. Наконец, Барскова, существуя на границе языковых сред, показала себя интереснейшим эссеистом – например, в книге «(В)место преступления» – она собрала весь свой опыт в других сферах. В настоящее время Полина Барскова преподает русскую литературу в Университете Беркли, США.
ТОГДА Я РЕШИЛА КУПИТЬ СЕБЕ ЧЕРНУЮ ФУТБОЛКУ с надписью «Шостакович»: я подумала, что так я заключу контракт между его отвращением и влечением ко всему плотскому, – пусть его имя хрупкого, всегда недомогающего человечка обтягивает мои руки и плечи кариатиды.
В последний день жизни моей матери я не встретилась с ней: не то чтобы не захотела, но и не то чтобы не смогла. Не успела: работала, устала, отложила беседу на следующий день. Теперь всю свою оставшуюся жизнь я вольна представлять себе, о чем бы могла быть эта беседа.
Потом я ходила по нашему крошечному городку и спрашивала жителей: за какими занятиями они видели ее в тот самый день, может быть, перебросились хотя бы словом. О чем? В тот самый день в городе был рынок, последний, ноябрьский: в конце осени на рынке уже оставались только самые твердые, бедные, суровые плоды. И коричневые грушки. Мать всегда покупала их, чтобы угощать меня во время наших долгих бесед. На том пропущенном рынке она сразу озаботилась, чтобы не раскупили ее грушки, раздавала несколько встреченным общим знакомым, как Офелия – свои водянистые водоросли, и каждому сообщила, что в городок прибыл поразительный пианист, и давали Шостаковича, и какое счастье, что она не пропустила концерт. Когда мы собрались на кладбище, поразившем меня, кстати, своей радостной, просторной красотой, они все говорили о том концерте, о ее грушках, о том, как она была счастлива.
Я же никогда не могла разделить с ней это ее счастье вполне, я могла только наблюдать за ее возбужденным лицом, за выражением ее невероятной красоты обезьяньих рук, за тем, с какой решительностью она находила свое место в зале и устраивала в нем свое острое, длинное, русалочье тельце.