Петров крест, или о полномочиях забвения
Мы — дети того и другого века; мы — поколение рубежа.
Андрей Белый
...Есть такое выражение — «трава забвения». Корнями уходит к древним временам. В древнегреческой мифологии упоминается волшебное снадобье против грусти «непенф», восходящее то ли к хищному тропическому растению непентес, то ли к горькой полыни… Нашей?
В сегодняшнем понимании «порасти травой забвения» — значит, исчезнуть из памяти человека, общества, быть забытым…
Тихо и торжественно, будто свершая некое священное действо, старый учитель знакомил нас, путников-экскурсантов (заплутавших по дороге к селу Прислониха, в пластовские места под Симбирском, на тряском редакционном газике), с деревьями тенистого, вольно разросшегося сада в Медянском — названными в честь его любимых учеников, вернее сказать, навсегда оставшихся в учительском сердце:
— Вот Елена, вишен королева. Этот — Тимоша, баловник, опять играл с ветром и руку-ветку себе повредил, а забинтовывать — мне. Ярослава. Эта вечно опаздывает. Видите, яблоки на ней всё ещё зелёные…
Потом мы пили с голубоватым отливом ледяную воду — в дом она поступает по деревянным желобочкам прямо из родниковой жилы, — а Илья Ильич (так звали учителя), покачивая седой головой, под стать здешним меловым породам, рассказывал. О том, что живёт совсем один в бывшей школе, что все поразъезжались, что и он бы не остался, да только школьный сад с «учениками» бросить не может. А ещё говорил о русской литературе, о сбережении наследия. Хорошо говорил! Без высоких слов.
Не так давно это было, не до отцовских «памятей», во всяком случае, хотя многое успело забыться. Но иногда я вновь чувствую тот самый, с терпкой кислинкой, серебряный привкус. И даже ощущаю, как скрипит на зубах, сведённых то ли холодом, то ли чьим-то жгучим словом, белоснежная песчинка медянского родника…
…Зубы ломит от великолепных стихов Вильгельма Кюхельбекера. Не хуже, наверное, чем от вдохновляющей воды Кастальского ключа! Пронзительные строки, за которыми и сейчас слышно, как бьётся голос «людьми гонимого певца». Предельные по уровню пульсирующей откровенности раздумья, когда автор, говоря его же словами, «надеждой время упреждает».
В стихотворении «19 октября 1837 года» Кюхельбекеру удаётся, кажется, невозможное. Поэт создаёт посмертный образ Пушкина, не имеющий ничего общего с навеки застывшей в муках его посмертной маской:
Он воспарил к заоблачным друзьям.
Он ныне с нашим Дельвигом пирует;
Он ныне с Грибоедовым моим:
По них, по них душа моя тоскует;
Я жадно руки простираю к ним!
Невзирая на всю трагическую безысходность стихотворения, где речь, по сути дела, идёт о невозможности жизни без Пушкина, как раз Пушкин-то, пирующий с заоблачными друзьями, выходит у Кюхельбекера весёлым и жизнеутверждающим. «Получив твою комедию, я надеялся найти в ней и письмо. Я трёс, трёс её и ждал, не выпадет ли хоть четвертушка почтовой бумаги; напрасно…» — вот-вот скажет, лукаво глядя на друга, Александр Сергеевич. И тихо прибавит: «Да сохранит тебя твой добрый гений…»
«Да знаете ли вы, какие у Кюхельбекера есть стихи?! Пушкинские!» — воскликнул однажды строгий ценитель поэзии Корней Чуковский. А и правда сказать, знаем ли? Помним ли?
Благодаря усилиям Юрия Тынянова забавное прозвище Кюхля знакомо сегодня… почти всем. Но если бы исследователь по каким-либо причинам не выполол многорядно растущую траву забвения вокруг дорогого его сердцу имени — что тогда?
Передо мной книга стихов В. Кюхельбекера, изданная в серии «Библиотека поэта» в предвоенном 1939-м… Вступительная статья, бережная редакция и событийные примечания Ю. Н. Тынянова. И вот я думаю: вся недолгая жизнь Юрия Николаевича — яркий пример борьбы с беспамятством. Успешной борьбы, продолженной по царскосельской, так сказать, линии В. Орловым, В. Мещеряковым, Л. Пашкиной, Н. Королёвой, В. Куниным и многими другими подвижниками. Ведь какие замечательные книги выходили — и выходят! — в нашей стране! Избранные произведения В. Кюхельбекера, А. Дельвига… С комментариями, вступительными статьями… Да только вопрос: сумеем ли сегодня прочитать по памяти хотя бы одно стихотворение Кюхли? Спеть куплет из романсов на дельвиговские стихи? И даже если вспомним волшебное:
Соловей мой, соловей,
Голосистый соловей,
— вряд ли представим фигуру Антона Антоновича, «ленивого баловня», немного сутулого, тучного, в круглых очках.
Одно дело — помнить и совершенно другое — самонадеянно думать, что помнишь. Забыть, так и не узнав. Мы разве читали стихи Дельвига от и до? Пусть немного успел создать он, но не количеством же строк определяется удельный вес созданного!
А может, и не нужно держать золотые запасники слова в голове, незачем забивать память? Информации полно, она доступна, один клик — и полная выкладка: кто, когда, что написал… Как это в «Борисе Годунове» Шуйский расчётливо замечает:
Теперь не время помнить,
Советую порой и забывать.
У Пушкина, в отличие от его героя-царедворца, иная, я бы сказал, запятая зрения. В письме к Александру Бестужеву, оценивая помещённый в «Полярной звезде» обзор русской литературы, Пушкин взволнованно вопрошает: «Как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? Кого же мы будем помнить?»
Вот и мне в статье о всё более и более расширяющихся полномочиях забвения, оказывается, тоже никак нельзя обойтись без хотя бы строки об Александре Николаевиче Радищеве — «рабства враге», выстрадавшем право на то, чтобы о нём и о его героической борьбе, по меньшей мере, не забывали. Но в какой мере учитывает коллективная память современного общества «особое мнение» Радищева?
За четыре месяца до смерти так и не сломленный Радищев смел утверждать: «…цена крови человеческой не может определена быть деньгами».
«Путешествие из Петербурга в Москву» дошло до первых своих читателей без подписи. Что ж, может быть, Радищев внутренне готовил себя к уделу безымянного автора? Но могло ли не предстать его имя пред грозные очи императрицы, если оно буквально пылало огненным тавром на каждом листе «Путешествия…»?
«Да вот ведь какая насмешка. Всю жизнь потреблял горячее, а умираю от холодного», — нашёл в себе силы на шутку Ермил Иванович Костров, сгорая в ознобе не то перемежающейся лихорадки, не то белой горячки. Так звучат слова русского поэта с пламенной фамилией! По меткому замечанию историка литературы Петра Полевого, это был «первый русский литературный неудачник», который в конце своей короткой жизни, «питаясь от одной литературы, влачил весьма бедственное существование, кажется, даже не имея <…> определённого угла». Стоит ли говорить, что оды, стихи, «эпистолы» и переводы Кострова в наши дни помнят лишь единицы.
Поначалу критика XVIII века не скупилась на восторженные отзывы, именуя Кострова за подвижнический для того времени перевод «Илиады» стихотворцем, «усыновившим Гомера России». Ни больше ни меньше. Но позднее заметно остыла к поэту, чувствуя с его стороны прохладное отношение ко всевозможным литературным собраниям. Хотя энергоёмкая костровская строка и теперь не утратила силы поэтического огнива:
Где мрак невежества нелепый?
— «Расторжен мудрости лучом».
Где дух зловредный и свирепый?
— «Сражён отмщения мечом».
Где лицемерия завеса?
— «Сокрылась в тьму густого леса».