Искусство терять: роман о том, как мы продолжаем жить после утраты близких
В издательстве «Лайвбук» выходит роман Алис Зенитер «Искусство терять», который принес писательнице Гонкуровскую премию лицеистов и премию Le Monde. Это сильная и откровенная сага о трех поколениях одной семьи, прошедшей три войны, сменившей континенты. Forbes Life публикует главу из книги
«Молодая французская писательница Алис Зенитер взялась за непростую, больную для французов тему, — рассказала Forbes Life переводчица романа Нина Хотинская. — «Искусство терять» охватывает историю Алжира с 50-х годов до наших дней, колониальные времена, позорную алжирскую войну, судьбы беженцев в современной Франции.
Наима — современная молодая парижанка арабского происхождения. Она человек состоявшийся: успешно работает в художественной галерее и не понимает, что заставляет ее земляков — алжирских арабов — нападать на людей, совершать теракты… Это побуждает ее к поиску своих корней: дед, родившийся в Алжире и сотрудничавший с французами, был вынужден бежать после получения Алжиром независимости и попал за колючую проволоку, в лагерь для беженцев. Это — 60-е годы. Его сын, отец Наимы, уже натурализованный француз, всячески поддерживает независимость Алжира и, кажется, осуждает отца за сотрудничество с колонизаторами. Это уже реалии 80-х. Прослеживая в своей семейной саге судьбу трех поколений алжирской семьи, Алис Зенитер рассказывает о переменах в Европе с 60-х годов до наших дней, об отношении французов к колонизации и освобождению Алжира, о том, возможна ли любовь между алжирцами и французами».
Папин Алжир
Предлог прост: алжирский дей в минуту гнева стукнул французского консула веером — или это была мухобойка, версии разнятся,— вот так завоевание Алжира французской армией и началось в 1830 году, в начале лета, в гнетущей жаре, которая будет еще усиливаться. Если признать, что речь шла о мухобойке, придется, представляя себе всю сцену, добавить к свинцовому солнцу гудение иссиня-черных насекомых, кружащих вокруг солдатских лиц.
Если же склониться к вееру — это уже образ в восточном вкусе: жестокий и изнеженный дей был, наверно, лишь жалким оправданием масштабной военной операции — как и удар по голове консула, и совсем не важно, чем именно. Предлоги для объявления войны бывают разные, и от такого, должна признать, веет даже какой-то поэзией, которая чарует меня — особенно в версии с веером.
Завоевание прошло в несколько этапов, потому что требовало покорения нескольких алжиров, прежде всего — регента столицы, затем — эмира Абделькадера, Кабилии и, наконец, полвека спустя, Сахары и Южных территорий, как их зовут в метрополии,— и это название одновременно таинственно и банально. Эти многочисленные алжиры французы сделали департаментами Франции. Аннексировали их. Присвоили. Они уже знали, что такое национальная история, официальная история, попросту говоря, большое брюхо, способное заглотить и переварить обширные земли, лишь бы те согласились, чтобы им присвоили дату рождения. Когда вновь прибывшие мечутся внутри большого брюха, История Франции тревожится не больше, чем тот, у кого урчит в желудке. Она знает, что процесс пищеварения может занять время. История Франции рука об руку с французской армией. Они всегда вместе. История — Дон Кихот с его мечтами о величии; армия — Санчо Панса, трусит себе рядом и делает грязную работу.
Алжир лета 1830-го — страна клановая. У него не одна история. А между тем, когда История употребляется во множественном числе, она начинает флиртовать со сказкой и легендой. Сопротивление Абделькадера и его присных, кочевое поселение, словно парящее в пустыне, сабли, бурнусы и лошади — все как будто прямиком из «Тысячи и одной ночи», если смотреть через море из метрополии. Экзотика — вот прелесть, почти невольно бормочут парижане, складывая прочитанные газеты. И в этом слове — «прелесть»,— разумеется, слышится, что это не серьезно. Множественная История Алжира не имеет весомости официальной Истории, той, что объединяет. И вот книги французов поглощают Алжир с его сказками и превращают их в несколько страниц своей Истории, той, что выглядит размеренным движением между заученными наизусть вехами и датами, в которых воплощен внезапный прогресс, кристаллизуясь и сияя. Столетие колонизации в 1930-м стало церемонией поглощения, в которой арабы — просто статисты, декоративные фигуры, вроде колоннады из прошлых эпох, римских развалин или плантации старых экзотических деревьев.
И уже звучат голоса с обеих сторон Средиземного моря, ратуя за то, чтобы Алжир не был только главой книги, которую не имел права написать. Пока, похоже, никто их не слышит. Иные с радостью приемлют официальные версии и соревнуются в риторике, восхваляя цивилизаторскую миссию, делающую свое дело. Другие молчат, потому что думают, что История происходит не в их — нет,— а в параллельном мире, мире королей и воинов, в котором им нет места и не сыграть роли.
Али — тот считает, что История уже написана, и по мере своего движения она лишь проявляется, как переводная картинка. Все деяния совершаются не ради перемен, которые невозможны; все, что можно,— лишь снятие покровов. Мектуб, все написано. Он толком не знает, где написано, может быть, в облаках, может быть, в линиях руки или гдето в теле крошечными буковками, а может быть, в зенице Бога. Он верит в мектуб удовольствия ради, потому что ему нравится, что не надо ничего решать самому. Верит он в мектуб и потому, что незадолго до тридцати лет на него свалилось богатство, буквально случайно, и, думая, что так было написано, он не чувствует вины за свое везение.