Анна Меликова: Инверсия, или Ор-Диких-Фей
Каждую неделю Илья Данишевский отбирает для «Сноба» самое интересное из актуальной литературы. Сегодня мы публикуем фрагмент текста Анны Меликовой про обсессию и любовь и невозможность правильно подобрать слова для их выражения
Анна Меликова: Идея этого текста пришла мне в голову в 2010 году. С одной стороны, мне хотелось закончить свою личную историю, размифологизировать другого человека, принять свою и его природу, перестать упиваться обоюдной невозможностью телесной любви. С другой стороны, я хотела наделить голосом обычно безмолвную, пассивную Эвридику и заставить ее действовать, поэтому в моей истории Эвридика спускается в царство мертвых за Орфеем, а не наоборот.
Инверсия, или Ор-Диких-Фей
Уплочено же — всеми розами крови
За этот просторный покрой
Бессмертья...
До самых летейских верховий
Любивший — мне нужен покой
Беспамятности... Ибо в призрачном доме
Сем — призрак ты, сущий, а явь --
Я, мертвая... Что же скажу тебе, кроме:
— «Ты это забудь и оставь!»
(М. Цветаева)
***
Сухо и жжет в горле. Воздух хрустит и ломается. Обрушивается на выжженную землю и там остается. Никакой влаги. Совсем никакой. И запаха — его тоже нет. И ветра — словно никогда здесь и не было. Все живое этой местности незнакомо. Кожа стянулась, потрескалась, болит. Только бы не пораниться о заостренные концы всех поломок: деревьев, камней, воздуха, мыслей, воспоминаний… Неужели в прошлый раз было все точно так же? Не помню. Почти ничего не помню. Ничего, кроме того, что было значительно легче. Однозначно легче. Когда что-то делают за тебя — это всегда легче. Например, уходят от тебя. Или убивают. Или уводят в другой мир, не спросив о твоем желании. Но когда появляется желание, приходится делать уже все самой. Идти. Только не останавливаться. Идти. Только не забывать о цели. Идти. Только не сдаваться. Снова хрустнуло. Воздух? Кажется, сустав. Как долго еще идти?
Как долго еще идти,
бежать, красться, ползти?
Как долго пытаться вспомнить путь,
не отчаяться, не заснуть?
Как долго пальцами край платья мять,
жевать
листву, вместо привычной еды?
А вдруг: «уйди!»
скажет, тогда что потом?
Добром
не обязан кончаться рассказ.
Этому нас
научили еще тогда. А также тому,
что судьбу
можно пытаться переиграть.
Если знать,
что сомненью поддаваться не надлежит.
Верить — не означает жить
с неоспоримым доказательством веры.
Не останавливаться.
Не оглядываться.
Не думать.
Верить. И, веря, идти.
Как долго уже и сколько еще в пути
Быть?
Вокруг — горы, горы, горы. Бурые горы. Куда ни глянь — только они. Словно мир не знает ничего, кроме гор. Не умеет выглядеть иначе. Или не хочет. В однообразии ландшафта теряется время: минуты и часы, которые следом за собой оставляет идущая женщина, могут быть в равной степени и целым днем, днями, которые ночь забыла отделить друг от друга. Все слитое. Все цельное. Все похожее на изначальную пустоту, несмотря на перенаселенность горами. Но их так много и таких одинаковых, что частота и единообразие лишает их присутствие опознавательных черт. Ничего нет, хотя все вроде бы на месте: горы, земля и то, что в оставленном позади мире звалось небом. Приходится выдумывать ухищрения, чтобы хоть что-то отличать. Чтобы вносить хоть какие-то разделяющие метки. Чтобы хоть что-то еще чувствовать.
Вокруг — время, время, время. Тянущееся время, которое измеряется шагами. И только. Только так можно понять, сколько уже пройдено. Километров, а значит, и часов. Пространство становится отражением времени, его двойником. Один, два, три... Или — два? Все еще два? Бесконечное два. Или уже три? Промелькнувшее три. А может… Не получается. Считать, не сбиваясь, не получается. Слишком сложно. И слишком долго. Неменяющемуся пейзажу противостоят юркие мысли, которые пробегают одна за одной. Одна за одной. Какая за какой? Сколько их? Бесчисленная за бесчисленной. Похожие не на рыб, а на головастиков: незаконченные, недозревшие. Обрывки мыслей отвлекают. Мешают. Вынуждают снова путаться во времени, как и в местности; погружаться во все цельное, во все безориентирное. Не существует иного пространства, кроме того, что перед глазами. Нет иного направления, кроме как — вперед. Больше не может быть иных чувств, кроме желания: только бы увидеть. И еще — страха: а вдруг не…
Вокруг — горы и время. Безнадежно одинаковые бурые горы, безнадежно нескончаемое тянущееся время. Лишь где-то вдали, иногда слева, иногда справа, линия земли, словно устав от постоянного напряжения взбираться вверх и скатываться вниз, находит отдых в непродолжительной горизонтали, но столь короткой, столь несущественной, что кусочек рельефа даже не способен заслужить звания равнины. Только — горы, горы, горы. Груды гор, поросшие сорняками, издали сливающимися в одно ржавеющее пятно. Горы. И пыль: раздробленное тело былых гор. Горы. И трава: проблески жизни. И неизбежно — кашель: то ли от вездесущей пыли, то ли от быстрого шага. Или — от сухого воздуха. Или — что вернее — от усталости, возраст которой уже и не понять.
Горы. Исторгнутые из нутра глинистой, бесплодной земли, которой нет никакого дела до жизни. Возможно, лишь потому, что жизнь первая забыла о ней. Ничего двигающегося, ничего меняющего свое положение, ничего живого. Ничего ползущего, бегущего, летящего. Ничего, кроме женщины. Даже камни не скатываются с гор. Все стоит. Она идет. Если остановиться и присесть, быть может, все же удастся разглядеть не что-то, а кого-то. Хоть бы кого-то. Пусть кого-то такого маленького, как муравья. Но кого-то живого, перемещающегося в том же пространстве, что и… Нельзя. Останавливаться нельзя. Только идти. Существование муравья возможно лишь в форме существования мысли о нем, которая прибавляется к сонму других пробегающих мыслей. Одна за одной. Одна за одной. Двигаются только они и ноги женщины. А еще — боль в ее теле, которая зародилась в косточке и медленно расползлась по всей ноге, достигнув сначала колена, а потом, уничтожив в нем остатки покоя, захватила и бедро. Но от сухости воздуха все границы, как и земля, потрескались. Тело женщины больше неотличимо от плоти мира. Это все и всюду она. Это все и всюду болит: горы, земля и то, что в оставленном позади мире звалось небом… Все настолько обезлюдевшее, что кажется девственным, не тронутым чужим взглядом. Горы словно просят: назови нас, дай нам имя, и мы станем частью познанного мира, включимся в вашу географию. Но отвлекаться ни на что нельзя. Все вокруг остается безымянным. По мере удаления человеческого тела все постепенно исчезает. Насовсем. Навсегда.
Грязно. Душно. Невыносимо. А еще — тихо. Это, пожалуй, самое невыносимое. Словно весь мир, обидевшись, аутично замкнулся в себе и перестал разговаривать. Только шаги. Собственные шаги борются с тишиной, обрастающей во все стороны густым лесом. Только маленькая тропинка звучащих шагов. Ноги опухли усталостью. Поделились на ведущую и ведомую, на сильную и слабую доли. Правая еще держится, изо всех сил старается проявить свою стойкость, дать телу ощущение опоры и верности всего пути. А левая совсем сдалась. Сбивчивый ритм собственных шагов — единственный звук, позволяющий ей убедиться в том, что слух еще на месте. Слух еще при ней. Не бросил ее здесь, одну, в этой нестерпимой жаре, выпившей из ее тела все силы. Сандалии вонзаются в опухшие ноги. Разуться не позволяет боязнь тишины. Стоптанная подошва издает хоть какой-то, но звук. Тот самый звук, которого так сильно не хватало тогда, как и воздуха сейчас. Звук, который, не сотворенный, в тот раз все разрушил. Звук, который, не появившийся, был всему виной. Нужно было. Нужно было звучать…
Горы и время. Вот и весь мир. Мир, который себя не любит. Мир, который себе не нравится. Мир, который, отказавшись от любой влаги, любого водоема, решил не удваивать себя в отражении, не любоваться собой. Красиво ли то, что вокруг, то, что видит идущая женщина, эти горы и время? Она пытается понять, чтобы отвлечься. Чтобы быстрее убить время. Чтобы легче преодолеть горы. Она не может. Не может вспомнить, что значит «красиво». Не может разглядеть то, что обступает ее со всех сторон. Это все она, и она себя не видит. Она просто есть. И есть это пространство, этот воздух, эта земля, в которой нет жизни, нет красоты, нет уродства, нет ничего… Шаги уводят ее все больше от памяти. Потому что память — это жизнь. Она не знает уже, кто она. Почти не знает. Она — это ходьба. Непрерывная ходьба. Как будто бы даже без цели. Ходьба. И только. Ходьба. Хоть бы…А если и его она не сможет разглядеть? Если совсем разучится отличать одно от другого? Если окончательно забудет: что такое «видеть», кто такой он, как можно…
Крик. Сначала — неопознанный, внешний, услышанный. Все — едино, и крик — отовсюду. Но прорвав собой магию тишины, крик возвращает всему свои границы. Проясняется: крик ее собственных уст. Или глаз? Кажется, все-таки глаз. Которые, несмотря на опасение, увидели. Но увидели, несмотря на ожидание, не того. Лицо старости. Вот что возникло перед глазами Эвридики.
***
— Нельзя ли потише? — спрашивает старик недовольным, похожим на шорох старых веток голосом и, даже не взглянув на гостью, продолжает делать свое дело — высаживать маленькие черенки аккуратными рядами на мертвой земле. — Пришла, значит? Кто бы сомневался… — шуршит старик, пытаясь окружить себя жизнью, которая сразу же увядает. — Теперь отдышись немного, передохни и иди обратно. Провожать тебя не надо: дорога знакомая.
Он узнал ее сразу, она пытается вспомнить. Вспомнить того, чье дыхание — ветер. Лицо — пейзаж. Растрескавшаяся морщинами земля, из которой солнце вытянуло всю влагу. Остались только веки, только холмы. Глаза же высохли, как и сочувствие. В глазах, которых не видно, лишь время, которое есть. Время, которое иногда все же вытекает — без капли жалости. Старческие грязные руки вытирают его быстрым жестом и берут новый черенок, которому не остается ничего, кроме как сразу погибнуть. Бесконечность продолжает свой круг. Старик пытается не подать виду, что рад повторной встрече. Эта женщина снова здесь, в этом бесприютном месте, в котором большинству суждено побывать лишь однажды. Так можно и привязаться. Старик чуть пожимает плечом — гора шевелится. Еще один жест, и она вспоминает.
— А где же ладья?
— … — Харон пробует землю руками.
— Если ты устал, я сама могу грести.
— … — Харон мнет пальцами земляные комочки и подносит их ближе, чтобы разглядеть.
— Эта его жертва, она слишком… Как он их уговорил? На каких условиях? Я должна хотя бы попытаться сказать свое слово.
— … — Харон нюхает свои руки и сразу же морщится.
— Молчишь?
— … — Харон кивает, отвечая то ли на ее вопрос, то ли на непроизнесенный свой собственный.
— Молчишь. Не пропустишь, значит?
— А сама не догадываешься?
— Нет.
— Не догадываешься?
— Догадываюсь, что ответ «нет».
— Да.
— Неужели «да»?
— Да, правильно догадываешься, что ответ «нет».
Он хитро улыбается. Она в ответ складывает губы в похожую улыбку. Он думает, что могущественен. Она про себя уверена в том же. Один долг против другого долга. Нужно просто выждать паузу. Еще посмотрим, кто кого. Длится ненужное мучение. Он не выдерживает первым: