Опыт идиллии
О военном детстве и о том, что должно было быть забыто, но помнится
Память не линейна и очень капризна, в этом ее достоинство. Почему и, главное, для чего вспоминается то или это, понять нельзя. Может быть, все просто — так было, и точка, «…Московских окон негасимый свет…».
Вторая мировая война для меня, мальчишки, как и для всех в нашей перегруженной оптимизмом стране, началась не в 1939‑м, а конечно, в 41‑м. Жизнь должна была бы измениться, но Сталин на посту, c июля, во всяком случае, и свои, детские, заботы куда важнее.
К концу лета, однако, война вползла во все щели: комендантский час, черная бравурная «тарелка» на стене, газетные полосы и одеяла на окнах, синие лампочки в подъезде, карточки, часовые очереди, кучи мусора и прочие прелести. Военные дети, мы без паузы шагнули в тягостную жизнь.
К осени истерика сирен, метание голубых столбов над крышами, подчас всхлипывающий вой с неба, тухлый сумрак бомбоубежища, многосуточные исчезновения взрослых, лярд и яичный порошок стали бытом. Мои погодки, однако, уже получали Героев, так что следовало бежать на фронт, что я и сделал.
Это оказалось несложно — залезть в первый вагон эшелона на близком от дома Курском вокзале, на третью полку. Минут через пять меня стащили за ногу, едва ее не вывернув.
— На запад? На фронт?
— Ну! Сыном полка, това...?
— Паря, у нас свой фронт, гы! — и слаженный сытый рёгот.
Люди не злы, меня не били, просто швырнули на перрон. Красноармейцы, цепляясь штыками за проемы, попрыгали на подножки, эшелон тронулся без гудка, поплыли забранные козырьками окна, мелькнуло за решеткой лицо в замасленной ушанке, выпала из-за досок на окне бумажка, и ее тотчас снесло ветром.
Впрочем, все равно война была не главным. Был кинотеатрик «Аврора», были картонки вместо санок, девочка Инна Лапшонкова, раз за всю войну мороженое в вафельных кружочках и основное — неконтролируемая самостоятельность. Все знали тайное: Сталин рядом, посасывает трубку на станции метро «Кировская» и готовит фрицу каюк.
От эвакуации я спрятался и, приврав возраст, был принят в отряд ПВО — негнущиеся, еще и гигантские, брезентовые рукавицы, неподъемные щипцы для зажигалок, зеленые ящики с песком и еженедельная пайка махры. Так что октябрь 1941‑го почти все ночи я провел на крыше своего дома, а к празднику 7 ноября получил даже «Беломор», можно было выкурить, а можно запросто сменять на четверть буханки горклого черного хлеба.
Дом этот, номер восемь по Казарменному переулку, что на Покровском бульваре,— растущие в ряд на обширном пространстве голого асфальта три семиэтажных корпуса с обширными чердаками и подвалами, еще одно неоценимое его достоинство — проходные дворы практически куда хочешь. Дом — в самом центре Москвы, из окна комнаты, где я жил, можно было в хороший бинокль видеть часы на Спасской башне Кремля, бинокль цейссовский, подарок, кстати, инвалидов войны, о них речь дальше, в тот же бинокль я разглядывал и шахиню Пехлеви, когда во время визита в Москву она гуляла во дворе иранского посольства, отлично просматриваемого из моего окна.
Так вот, дом этот до войны, а к ее началу особенно, облюбовали «урки», сюда сбрелись, пожалуй, все воровские специальности, здесь «прописались» и «паханы» немалой группировки — покровской «малины». Напротив же дома, окнами выходя в переулок, стояли казармы внутренних войск. Мы, мальчишки, не «урки», просто жильцы дома № 8, пожинали случайно доставшиеся лавры — сам факт проживания там уже гарантировал безопасность, нас не смели трогать даже марьинорощинские мордовороты, не говоря уж об остальных «приблатненных», хотя во дворе мы, «шелупонь», не дотягивали и до шестерок — и свои, но мелюзга. Менты, если сюда и заглядывали, то исключительно в штатском, скорее, все же обходили стороной.
