Общество | Медиа
«Это была коллективная терапия»
30 лет назад, 2 октября 1987 года, на советском телевидении впервые вышла программа «Взгляд». К юбилею один из ее ведущих, Александр Любимов, написал книгу «ВИD на ремесло: как превратить талант в капитал», А «Огонек» поговорил с ним о телевизионном прошлом и настоящем
— Кначалу перестройки, в середине 1980-х, в СССР в общем-то были возможны разные способы существования. Были конформисты, были люди, которые существовали уже параллельно системе, как Гребенщиков, чей клип «Этот поезд в огне», кстати, впервые во «Взгляде» был показан… А к какому типу существования относились вы, Листьев, Мукусев, Захаров, Политковский?..
— Это ваша проекция того времени, попытка втиснуть жизнь в какую-то формулу. Но она не соответствует моим представлениям о людях. Мне кажется, когда мы начинаем раскладывать людей на кубики, на квадратики, на матрицы, это приводит нас к каким-то неправильным выводам. Хотя это и свойственно российской интеллигенции — всех распихать по рубрикам с хештегом. Так легче, наверное, но тогда надо понимать: вы людей соотносите с государством. А я — нет. У меня нет такой зависимости от государственного устройства, от политики, от громких имен. Поэтому и тогда, и сейчас я не меряю людей политической линейкой, не распределяю их на типы существования…
— Но вы ведь не можете совсем не зависеть от того, что происходит в стране. Ваше поколение, например, отличалось от поколения шестидесятников…
— Я не понимаю опять же этой классификации. Что значит шестидесятники? Они ведь тоже все были разные. Разбаш и Парфенов делали замечательный документальный фильм в телекомпании «ВИD» — «Дети XX съезда». Там среди прочих героев был Александр Бовин, например, который работал в ЦК, был известным политическим обозревателем советских времен. Или тот же Анатолий Черняев, помощник Горбачева, был ярчайшей личностью и нонконформистом внутри системы… Что касается нас, то мы искали свой путь, конечно, но понимали, что у нас нет возможности реализоваться в тогдашнем обществе. Поэтому мы реализовывались там, где это было возможно, в своей профессии, например. Я в основном работал переводчиком с датского, общался с великими людьми, вроде Астрид Линдгрен или Херлуфа Бидструпа. Хотя, например, переводил и для Громыко, но в основном общался с людьми совершенно иной ментальности. Например, мы спокойно обсуждали Сталина, Ленина с членами компартии Дании. Таким образом я получал информацию, которую на русском языке тогда невозможно было представить. Знание иностранных языков давало возможность расширять пространство свободы. Когда я работал на датском вещании, его не цензурировали, даже КПСС и КГБ были к этому не готовы — слишком мелкий для них вопрос. То есть у меня была определенная свобода. Там мы все и познакомились. Владик Листьев руководил комсомольской организацией Иновещания, а я был его европейский зам. Кстати, внутри комсомола с нашей пробивной способностью и наглостью удавалось делать «малые» дела. Даже повышали зарплаты молодым сотрудникам...
— Прагматичный, трезвый подход.
— Да, подвигом это точно не назовешь. Это, думаю, отличало нас, например, от тех людей, чей человеческий подвиг невероятен: выйти на Красную площадь с коляской, с ребенком, в 1968 году против системы. Мы, конечно, не способны были на такие экзистенциального масштаба поступки. Но за свою свободу мы тоже, как могли, боролись. Мой принцип всегда был такой: если идти на войну, то надо побеждать. А если не уверен, победишь или нет, тогда лучше на нее не идти, потому что потеряешь ресурсы, время, силы. Мне, грубо говоря, всегда нужен джек-пот. Я занимался в свое время публичной политикой. Но если я вижу, что заниматься ею бессмысленно, я буду заниматься чем-то другим.
И вот с этой точки зрения разницу поколений действительно можно фиксировать: мы — люди действия, а шестидесятники, которых вы упомянули,— люди слов, дискуссий. Они, как мне кажется, живут идеалистическими представлениями о человечестве. Даже при том что они очень близкие мне люди. Я вспоминаю, как в Переделкино общался с Булатом Окуджавой, Анатолием Приставкиным — это все невероятно важная для меня часть жизни. Может, это будет раздражать часть ваших читателей, но мы были, в отличие от шестидесятников, поколением прагматиков, даже циников. И то, что мы испытывали по поводу тогдашней системы,— это не боль, а… презрение. Мне все происходящее с моей страной тогда казалось смешным. Но что я мог сделать? Уезжать я не хотел, какие-то возможности у меня были. Тихо сижу, общаюсь с интересными людьми, снимаю фильмы для датского телевидения. Поток связей, отношений, людей, знаний — это все меня тогда вполне удовлетворяло.
— А чего при вашей системе ценностей вы не могли бы сделать ни в коем случае? Ну вот, например, вступить в коммунистическую партию…
— В компартию? Я бы так сказал: если бы меня дожали, я бы вступил. Но не дожимали. Мне говорили: «надо вступать», я все время делал такое лицо — мол, я не готов. То же самое примерно было, когда меня пытались вербовать в КГБ. Это происходило в гостинице «Националь», и я тоже делал из себя такого дохлого мыша: «Да-да, интересно! Конечно! Это так прекрасно!» Они решили, что я идиот, и отстали… Я не говорил, что я их ненавижу и никогда в партию не вступлю, чтобы не портить себе жизнь. Просто я не хотел вступать, в отличие, скажем, от моих мамы и папы, которые всегда говорили, что надо идти в партию, потому что это единственный способ что-то изменить. Потому что партия дает шанс получить рычаги и возможности. Вот карьера Александра Бовина, раз уж мы его вспомнили,— таких людей много было в партии, которые с помощью малых дел, а кто-то даже и не малых, пытались что-то изменить. А в нашей команде Дмитрий Захаров был членом партии, Листьев — тоже. Я не был.