«Бедность — угроза качеству экономического роста»
Директор Института социальной политики НИУ ВШЭ Лилия Овчарова — о том, кто находится внутри группы беднейшего населения, почему нужно измерять не только абсолютную бедность и что будет с нашей экономикой, если с бедностью не бороться
Как «считать» бедность? Как с ней можно бороться? И чем грозит консервация текущего уровня бедности? Об этом мы поговорили с директором Института социальной политики НИУ ВШЭ Лилией Овчаровой.
— Мы традиционно ориентируемся на официальную статистику, которая признает бедными людей с доходом ниже прожиточного минимума. Но в Европе критерии оценки бедности совсем другие. Так что же такое сегодня бедность?
— Бедность — это явление относительное во времени и пространстве. Всегда существует несколько определений бедности. Если говорить о научном мейнстриме двадцать первого века, то это комбинирование несколько критериев бедности. Одна история — когда денег меньше, чем прожиточный минимум, представляющий собой стандарт выживания, и это абсолютная бедность. Такое определение бедности используют, например, в России и США. Другая история — когда для выживания ресурсов достаточно, но потребление существенно ниже, чем преобладающий в стране стандарт потребления. Это относительное определение бедности, которое применяется в странах Евросоюза. Почему западные европейцы перешли к относительной бедности? Потому что, когда они преодолели абсолютную бедность, ощущения, что бедность исчезла, не возникло. Если у большей части населения страны есть персональный компьютер, а подавляющее большинство граждан (80–90 процентов) считают, что он должен быть у каждого взрослого, то отсутствие компьютера — это форма относительной бедности. Сегодня в Евросоюзе монетарная линия относительной бедности определяется как 60 процентов медианного дохода.
— Это позволяет лучше «считать» бедность?
— Даже когда развитые страны перешли к 60 процентам медианного дохода, они опять столкнулись с тем, что при более высоких доходах отдельные семьи субъективно себя ощущают бедными. Это ощущение возникает тогда, когда происходят какие-то сломы в жизненной траектории. Например, менеджер высокого уровня работал в банке и ушел на пенсию, не имея корпоративного накопительного пенсионного обеспечения. И уже через месяц у него совершенно другая жизнь с точки зрения доходов. Даже если у него есть сбережения, которые будут использоваться на текущее потребление, он почувствует себя бедным. Или, предположим, родился ребенок, у семьи возникли новые расходы. Даже если ее душевые доходы превышают 60 процентов медианного дохода, первое время она будет ощущать дефицит финансовых ресурсов и субъективно относить себя к бедным, отмечать, что с трудом сводит концы с концами.
В рамках нашей научной школы мы рекомендуем смотреть три линии бедности — абсолютное выживание, отклонения от преобладающего стандарта и субъективные ощущения людей.
— Апрельское сообщение от Росстата о том, что 35 процентов россиян не могут приобрести две пары обуви на сезон, — это как раз пример оценки бедности на основе отклонения от преобладающего стандарта?
— Да, но хочу заметить, что это только часть индекса относительных лишений, измеряющего бедность на основе отклонения от преобладающего стандарта потребления. Этот индекс предполагает определенную концентрацию лишений, характеризующих качество питания, потребление непродовольственных товаров и услуг. Современный российский стандарт наличия обуви у людей — это две пары сезонной обуви на человека. За этим сюжетом стоит не очень понятная для тех, кто впервые видит такие цифры, научная основа. И мне очень жаль, что большинство журналистов иронично прокомментировали эту информацию. Мы ожидали, что СМИ поддержат разработку и внедрение в России современных инструментов социального измерения. Похоже, определение бедности исключительно как стандарта выживания устраивает сегодня многих, и это печально. В области измерения бедности мы не являемся передовой страной, у нас все еще один критерий — доля населения с доходами ниже прожиточного минимума. Какая связь между качеством экономического роста и измерением бедности? Прямая и сильная. Бедность — это важный показатель минимального уровня и качества жизни населения, всегда присутствующий в политической повестке. Более высокий стандарт бедности всегда толкает экономический рост вверх. Например, если в национальной минимальной потребительской корзине 30 процентов составляют расходы на услуги и борьба с бедностью стоит в политической повестке, то шансы развития национальной экономики с качественным образованием, здравоохранением, ЖКХ и общественным транспортом существенно повышаются.
— Страшновато переходить на оценку относительной бедности, когда мы еще не победили абсолютную бедность. Это не ввергнет нас в еще больший пессимизм?
— С одной стороны, введение более современных критериев в период экономической стагнации, действительно, политически и экономически опасный шаг. Но надежные инструменты измерения социальной динамики — это не попсоциология, и они не рождаются в один день — относительные индексы лишений нужно не только разработать, но и протестировать на больших массивах данных. В экспериментальных расчетах наша команда разработала 19 лишений, включая и две пары сезонной обуви на каждого члена семьи. По результатам тестирования рекомендовали использовать 16, которые собираются в единый индекс. Поэтому, когда в семье все хорошо и только с обувью плохо, это какие-то особенности личного потребления. Люди, которые, предположим, сидят на диете, по нашим измерениям будут бедными с точки зрения потребления продуктов питания.
Чем многокритериальные линии бедности хороши? Они позволяют декомпозировать формы проявления бедности. Рассматривая каждый лепесток ромашки измерений, вы сможете выделить тех, кто оказался бедным по всем критериям — и по доходам, и по потреблению, и по субъективным ощущениям.
По доходам у нас примерно 13 процентов относятся к бедным, а по лишениям — 15 процентов. Небольшая разница. Но когда мы их наложили друг на друга, то людей, у которых одновременно и реальные денежные доходы ниже прожиточного минимума, и потребление ниже прожиточного минимума, оказалось семь процентов. Вот эта семипроцентная зона действительно с точки зрения качества жизни опасна — она идентифицирует глубокую бедность, из которой трудно выходить.
— А сколько людей «субъективно бедных»?
— Субъективная бедность сегодня она поднимается до 26–30 процентов. Если же использовать линию бедности как 60 процентов медианного дохода, то в 2016 году доля граждан с такими доходами составила 22 процента. Это означает, что 13 процентов населения имеют доходы ниже прожиточного минимума, и еще девять процентов населения имеют доходы выше стандарта выживания, но их потребление все равно существенно ниже, чем среднероссийский стандарт.
Сейчас, когда, например, вводится оценка нуждаемости при выплате пособия при рождении первого ребенка или одна из последних новых инициатив — повысить до величины прожиточного минимума пособие для детей в возрасте до трех лет, в качестве критерия нуждаемости используется стоимостной эквивалент двух прожиточных минимумов. Так что если вернуться к вопросу, не страшно ли переходить к оценке относительной бедности, то ответом может служить известная пословица «Глаза боятся, а руки делают», поскольку черта бедности два прожиточных минимума — это выше, чем 60 процентов медианного дохода.
— Кого мы увидим в группе бедных?
— Среди бедных по денежным доходам преобладают семьи с детьми, это свыше 70 процентов всех бедных семей. Их не только больше всех, но они еще более глубоко бедны. Если мы посмотрим на субъективно бедных, там преобладают пожилые люди, которых практически нет среди бедных по денежным доходам.
— Почему так?
— Для лиц старшего возраста основной причиной субъективного ощущения бедности являются высокие расходы на медикаменты и все, что связано со здравоохранением, а также довольно высокие расходы на оплату жилищно-коммунальных услуг. Потому что к пенсионному возрасту, когда дети разъезжаются, жилье становится просторным и дорогим. И все расходы, которые связаны с одиночеством. К расходам на одиночество мы относим все подарки друзьям и родственникам, расходы на услуги по социальному обслуживанию. И еще, если пожилой человек заводит собаку в городских условиях, то это не очень дешево. Все это не входит в стандарт прожиточного минимума.
Не чувствуют рост
— Вернемся к абсолютной бедности: доля бедных у нас начала снижаться после всплеска 2014–2016 годов, хотя при этом реальные располагаемые доходы населения тоже продолжают снижаться. Как такое может быть? Вроде бы это два противоположных процесса.
— Располагаемые доходы — это доходы минус обязательные платежи. В понимании статистики, обязательные платежи — это платежи по налогам и кредитам. ЖКХ сюда не входит. По этой причине располагаемые доходы могут снижаться, но если растут общие доходы, то бедность может сокращаться. Это первая, но неполная часть ответа.
Вторая часть ответа: когда мы сравниваем динамику доходов, мы смотрим на средние цифры. А есть такое понятие, как дифференциация. Предположим, сокращаются доходы среднего класса, сокращаются доходы богатых, но подрастают доходы бедных — в силу того, что, допустим, повысили минимальную заработную плату, ввели дополнительны социальные выплаты, пенсию повысили. Поэтому даже на фоне снижения денежных доходов населения бедность может незначительно сокращаться, что у нас и получилось в 2018 году.
— И тем не менее население не очень радуется этой новости…
— У населения другое понятие того, что такое обязательные платежи. Первое, что они относят к обязательным платежам, — это расходы на ЖКХ. Если они растут, то население не будет чувствовать, что у него выросли располагаемые доходы. Если мы повышаем плату за мусор, то должны понимать, что население это воспримет как снижение своих располагаемых доходов. Вообще, когда мы говорим населению, что доходы выросли на один процент, на два процента, кроме улыбки, у них это ничего не вызывает. А особенно когда мы говорим, что ВВП реально вырос на два процента, поэтому жизнь стала лучше и веселее. К сожалению, у нас очень низкая включенность массовых слоев населения в рост ВВП и достаточно низкая включенность бедных в рост доходов. В текущем цикле развития мы делаем ставку не на рост потребления и доходов, а на рост накоплений, по крайней мере так написано в «Основных направлениях деятельности правительства до 2024 года». В макроэкономическом прогнозе темпы роста доходов населения ниже, чем темпы роста ВВП. А ведь если ВВП растет, но при этом сокращается вклад фонда оплаты труда в ВВП, то массовым слоям населения будет все равно, растет или не растет ВВП, — они этого не чувствуют. Население начинает массово ощущать позитивные эффекты от роста реального ВВП только тогда, когда он превышает три процента. На четырехпроцентном росте ВВП начинает подрастать и богатеть средний класс. А более половины населения начинают субъективно ощущать улучшение материального положения только тогда, когда рост составляет пять процентов и выше. Эти результаты получены на эмпирическом материале последних восемнадцати лет.
— Что происходит со средним классом? Есть ощущение, что потихоньку богатые и средний класс спускаются в более бедные группы.
— В этом интервью мы договоримся, что средний класс концентрируется в пятой и четвертой группах (речь идет о 20-процентных группах, на которые Росстат делит население по доходам. — «Эксперт»). Но из пятой группы мы убираем пять процентов наиболее обеспеченных. Так вот, в целом по численности с 2014 года средний класс не уменьшился, но он стал беднее. У среднего класса снизились заработная плата и предпринимательский доход, он стал использовать большую часть сбережений на потребление, но по экономическому поведению и потреблению, готовности инвестировать в здоровье и образование, формировать долгосрочные инвестиции в старость, он остался средним классом. Далее, если посмотрим на динамику этой группы за 2015 и 2018 годы, то увидим, что она обновилась. Есть мобильность, и не только вниз, но и вверх. Это говорит о том, что в период с 2014 по 2018 год происходили изменения в политической элите, например изменения в губернаторском корпусе, они тянут за собой мобильность в рядах среднего класса. Позитивно на восходящую мобильность влияло и импортозамещение, которое открывало новые ниши для производства, например в сельском хозяйстве. Поэтому средний класс стал беднее, но и обновился сильнее, чем в предыдущие четыре года. Проблема в том, что он не растет, ведь только средний класс запускает устойчивый, умный и инклюзивный экономический рост.
Из бедности по контракту
— Давайте вернемся к тем семи процентам населения, которые находятся в зоне и абсолютной, и относительной бедности. Кто они?
— Семь процентов, о которых мы говорим, наполовину состоят из городских жителей, наполовину — из сельских. Это в основном семьи с детьми. И не только многодетные, там очень много двухдетных семей. И еще это довольно мобильная группа. Она ежемесячно обновляется примерно на 40 процентов. Если в годовом исчислении, то на 30 процентов. Поэтому нельзя сказать, что бедность у нас застойная. Она очень часто периодическая: люди попали в бедность, что-то предприняли (нашли новую работу, раньше не работали и вышли на работу, родственники помогли) и в результате вышли из бедности. Далее, среди семи процентов очень много семей с детьми, где низкооплачиваемые родители или один родитель не работает. Примерно из десяти миллионов человек (это семь процентов численности населения России) примерно четыре миллиона с низкой заработной платой и примерно полтора миллиона семей с детьми, где один родитель не работает и не находится в отпуске по уходу за ребенком. Нам нужно помочь неработающим трудоспособным в принципе устроиться на работу, а низкооплачиваемым — перейти на более высокооплачиваемую работу.
— Это реально?
— Мы ставим задачу сократить бедность в два раза в весьма плохих институциональных условиях. У нас 12,9 процента населения с доходами ниже прожиточного минимума, их число мы должны сократить вдвое к 2024 году, то есть примерно на 6,5 процентного пункта. Если бы за шесть лет мы имели в среднем три процента экономического роста, половину успеха борьбы с бедностью обеспечил бы экономический рост.
— С ростом большой вопрос…
— Скорее всего, такого роста не будет в 2019 году, поэтому эффект будет гораздо ниже. У нас рост ВВП хорошо влиял на бедность в период с 2000 по 2007 год. Мы сократили в этот период бедность в два раза преимущественно за счет экономического роста. Но экономический рост в этот период был выше трех процентов.
Дефицит экономического роста может компенсировать система социальной защиты, но у нас она слабоинклюзивна для бедных. Заметный прогресс наблюдается только в последние два года: расширились адресные пособия для бедных семей с детьми (пособие при рождении первого ребенка и пособие для семей с детьми в возрасте до трех лет, пособие для семей с детьми-инвалидами). Кроме семейных пособий есть компенсационная доплата к пенсии всем пенсионерам, которая повышает их индивидуальные доходы до прожиточного минимума, и жилищная субсидия. Но все равно этого недостаточно, чтобы сократить бедность в два раза. Если бы был экономический рост был четыре процента, то с учетом этой системы социальной защиты мы бы бедность в два раза сократили. Но если роста даже на уровне трех процентов не будет, существующая система этого не компенсирует.
— Какие еще есть варианты?
— Минимальную оплату труда до полутора прожиточных минимумов повысить мы тоже не можем: как только мы сильно повысили минимальную заработную плату, бизнес на это отреагировал увеличением числа людей, которые заняты неполный рабочий день, и сокращением людей. И это плохо повлияло на бедность, потому что корпоративный сегмент — это сегмент хороших рабочих мест, а уволившиеся ушли в сегмент низкооплачиваемой неформальной занятости. Но минимальная заработная плата в размере одного прожиточного минимума не предполагает, что человек будет жить на нее с ребенком. Даже в советское время минимальная заработная плата была полтора прожиточных минимума. Она рассчитывалась нормативным методом, и у нас много претензий к такому подходу, но все-таки этот норматив предполагал, что молодая семья, которая выходит на рынок труда, при рождении ребенка будет иметь возможность прокормить его за счет трудовых доходов.
Я люблю рассказывать студентам историю, которая называется «почтальон». Одинокая женщина с двумя детьми работает почтальоном, у нее зарплата 10–15 тысяч рублей. Что мы говорим ей? Не работай почтальоном, иди ищи себе зарплату 40 тысяч рублей? А кто будет работать почтальоном?
— Так что же можно сделать?
— Я считаю, что мы должны запустить массовую программу, которая называется «Социальный контракт». Эта программа работает на основе принципа «зарплата плюс пособие». Вот бедные с низкооплачиваемой занятостью. Все работают, но зарплата низкая. Возвращаемся к почтальону. Если мы считаем, что почтальон — социально значимая работа и мы ничего сейчас не можем сделать, чтобы зарплата выросла за счет роста производительности труда или других факторов, то мы платим такой семье с детьми пособие.
Вторая группа бедных семей — те, где есть неработающие взрослые. Им нужно помочь устроиться на работу, поэтому для них прирост доходов обеспечат и новый трудовой доход, и пособие, если после трудоустройства они останутся среди бедных.
И наконец, третий сюжет. В семье трое детей, и один из родителей не работает. Хорошо если мы сможем предложить ему работу, которая позволит сочетать воспитание детей и занятость. Но если не сможем, то основанием для социального контракта становится общественно значимая социальная деятельность, а воспитание троих детей — это общественно значимая социальная деятельность. Здесь можно открыть дискуссию по поводу того, что такое общественно значимая социальная деятельность, но это предмет общественного договора региональных властей с населением.
— Каким должно быть пособие?
— Оно предназначено для того, чтобы вывести семью из бедности, поэтому должно быть дифференцированным по размеру, а размер пособия должен быть такой, который подтягивает доходы семьи к черте бедности. Но выплачиваться оно должно на детей и на каждого ребенка не превышать величину прожиточного минимума.
Только такая схема настройки при низкой включенности в экономический рост и при достаточно средней включенности бедных в существующие социальные программы позволит решить нам проблему.
— Сколько на это потребуется денег?
— Если мы ставим задачу сократить бедность в два раза, а темпы экономического роста низкие, инклюзивность бедных в социальную поддержку средняя, а региональные бюджеты дефицитные, то либо финансируем программу «Социальный контракт» из федерального бюджета, либо не сокращаем бедность. В частности, система, о которой я рассказала, потребует примерно 100–120 миллиардов рублей в год, при этом мы предполагаем, что порядка 200 миллиардов придет через повышение трудовых доходов бедных, а не за счет пособий.
Но хочу подчеркнуть, что этот разговор про сокращение бедности в два раза — это разговор про сокращение бедности с доходами ниже прожиточного минимума. И он не должен блокировать историю повышения прожиточного минимума! Его нужно повышать, его необходимо пересматривать.
— Как должен измениться прожиточный минимум?
— Наш прожиточный минимум — это стандарт выживания. Я, конечно, не могу согласиться, что российский прожиточный минимум — это голод и нищета. Нет, это все-таки не так. У нас нормы потребления продуктов питания в минимальной корзинке дают нужное количество калорий. Но с точки зрения гарантий здорового питания надо переходить на рациональные нормы потребления — увеличить количество мяса, овощей и фруктов. Это приведет к увеличению стоимости прожиточного минимума на 20 процентов и к некоторому увеличению численности бедного населения. Если бы мы сегодня пересчитали минимальную корзину по этим нормам, то уровень бедности повысился бы с 12,9 до 16 процентов. Но этого не нужно бояться.
Не очень умный рост
— Если мы ничего не будем делать с бедностью, чем чреват такой путь? В принципе, всю постсоветскую жизнь мы жили при гораздо более высоких уровнях бедности…
— Если исходить из того, что рост ВВП в среднем за следующие шесть лет будет 2,5 процента, то мы сможем сократить бедность на 3,3 процентного пункта — она будет не 12,9, а 9,6 процента.
Мы уже говорили, что бедность — это довольно мобильная группа, поэтому пять процентов — это естественный уровень бедности. Но почему сейчас заговорили о необходимости сокращения бедности? Наши исследования показывают, что сокращение бедности и переход на более высокие стандарты ее измерения — это драйвер устойчивого экономического роста, который становится «умным» за счет развития науки, образования, здравоохранения, качественной инфраструктуры, предпринимательской активности населения. Когда я обсуждала этот тезис с коллегами из других отраслей экономики десять—пятнадцать лет назад, они не отрицали наличия такого драйвера роста, но приводили убедительные аргументы в пользу того, что «сейчас не время» для запуска таких двигателей экономического и социального развития. Политикам решать, какие драйверы активизировать, а какие еще подождут. Но при таких амбициозных национальных целях развития выбирать не приходится: чтобы их достичь, необходимо задействовать все драйверы роста.
— Вообще, как текущий уровень бедности влияет на нашу экономику?
— Если кто-то долго пребывает в бедности, это становится не только проблемой самого человека, но и проблемой развития страны. Продолжительность жизни у бедных людей ниже, их потребительский бюджет настолько напряжен, что любые изменения, кроме прямого роста доходов, они воспринимают в штыки, у них нет ресурсов, которые они могут инвестировать в свое образование и здоровье.
Более того, если они долго не работают, то их трудно вывести на рынок труда. Уже сегодня, вместо того чтобы легализовать занятость трех-четырех процентов населения, мы заместили их мигрантами. При этом не занимаемся социализацией мигрантов и таким образом еще дальше уходим от инклюзивного и умного экономического роста.
Давайте посмотрим на Стратегию-2020 Европейского союза: ее цель — достижение умного, устойчивого и инклюзивного роста в ЕС. Их волнует экономический рост за счет отраслей с высокой добавленной стоимостью и в основном за счет экономики знаний, их волнует экономический рост, который достигается за счет участия широких слоев населения. У нас рост неинклюзивный, так как низкая минимальная заработная плата, 20 миллионов плохих рабочих мест. Мы запускаем инфраструктурные проекты, но даже не думаем, а сколько будет создано рабочих мест при этом? И кто придет на эти рабочие места? А национальная цель, которую мы себе поставили, продолжительность жизни 78 лет к 2024 году, формируется только в условиях умного инклюзивного экономического роста.
— Почему?
— Разговор о накоплениях начинает интересовать людей тогда, когда расходы на базовые текущие нужды: еда, одежда, развлечения, транспорт и связь — составляют меньше половины дохода, сейчас таких 30 процентов. Остальные тратят на это гораздо большую долю доходов. А люди, живущие по прожиточному минимуму, никогда не будут инвестировать деньги ни в жилье, ни в образование, ни в здравоохранение. При этом на общем фоне других стран у россиян запрос на довольно высокий стандарт жизни. Такую ситуацию экономисты называют ловушкой среднего уровня развития: когда сформировался массовый запрос на высокий стандарт качества жизни, бюджетных ресурсов для его обеспечения недостаточно, а доходы большинства населения не позволяют дополнить государственные гарантии софинансированием домашних хозяйств. Поэтому бедность и низкий стандарт бедности — одна из значимых причин стагнации и низкого качества экономического роста.
— Нам нужен потребительский спрос для роста?
— Нужно смотреть еще глубже: нам нужен не просто рост, а рост, за которым стоят создание новых качественных рабочих мест и повышение производительности труда. Сейчас при запуске инфраструктурных проектов важно потратить менеджерские усилия, чтобы наши неработающие граждане приняли участие в их реализации, чтобы люди смогли таким образом найти работу.
Олег Сердечников; Юлия Вишневецкая
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl