Доброе утро, папа
Мне не раз это будет сниться: асфальтовая площадка перед универсамом, где после школы мальчишки гоняют на скейтах. А я никогда не умел и никогда не завидовал им, как и лыжникам, несущимся с горы, или гонщикам на автородео.
Но любил летящих со скалы в море.
На этой площадке перед универсамом, возле дома, где мы жили втроем на втором этаже – я, отец и мать, и было много цветов на окнах, и еще были кошки и собака. Собака всегда была: сперва два эрдельтерьера, потом – один, потом взяли пуделя; последним был бассет Бегги, думали, он обяжет папу гулять.
Так вот, в то утро я гулял с собакой. На этой площадке возле универсама, ранним утром какого-то почти девяностого года, они сошлись втроем от нечего делать. Под утро, от нечего делать. И пьяными не были, знакомыми даже не были, не виделись прежде никогда. Но, взглянув друг на друга, поняли, почему-то поняли, что могут сыграть в эту странную игру. Они повыхватывали из-за поясов пистолеты и стали друг в друга палить. И один упал, потому что пуля попала ему в голову. Тогда почти у всех было оружие. Этот мальчик остался лежать на ступеньках универсама, в руке его был зажат пистолет, а в голове – дырка от пули.
И я помню это, потому что, когда пришел домой, отец в кухне стоял и курил в окно, как всегда. Мы переглянулись и подумали об одном и том же.
Отец присел, раскинув руки,
а я бегу к нему, я тоже
раскинул руки; день разлуки
избыт, забыт и подытожен.
Закат в саду на Черной речке.
Отец присел, садится солнце,
и я бегу, а он смеется...
Бегу крестом на крест отцов,
в объятья, в неизбежность встречи.
И он возьмет меня на плечи –
и мы уйдем в конце концов.
Школа-окно
Перекаркиваются вороны. Это несколько отвлекает подростка за последней партой. Толстая тетрадь в клетку свежа и невинна, и рука не поднимается переносить на чистый лист нелепые уравнения с доски. Хочется написать роман, конечно, автобиографический. Биографии еще нет, но случился, пожалуй, первый факт – вот это желание написать роман. Подросток выводит на матерчатой обложке заглавие: «Псы и рыцари». С почерком проблемы, но тут подросток постарался, название вывелось красивым готическим шрифтом, и украшено соответствующими завитками и виньетками. Дальше – вопрос графомана: о чем писать? Манящий оксюморон «псы-рыцари», разбитый союзом «и», подталкивает к волнующей теме выбора – быть рыцарем или псом. Позже отношение к тому и другому менялось не раз: и рыцарство дискредитировалось, и псовость обретала достоинство, слова играли в сюжете жизни.
Но что-то важное, острое, запоминающееся тогда все же случилось. От этого окна с воронами и неприсутствия подростка в обрыдлой нудности урока зазвенел колокольчик первого образа, первого представления о себе в третьем лице. Подросток мысленно пишет не «я», а «он»: «Он смотрел из окна во двор. А по двору шел мальчик с ранцем за плечами – первоклассник. Мальчик поднял лицо и посмотрел в его окно. И он увидел, что этот мальчик – он сам».
Помыслив это, подросток за школьной партой на скучном уроке не понял, какой взрыв только что перетворил его реальность.
Думаю о смерти и совсем не понимаю, что она такое. Однажды на прогулке мой пес погнался за маленькой пуделихой. Она неслась вперед, он за ней, оба весело лаяли, впереди ревела и сигналила автомобильным потоком трасса. За двумя веселыми собаками бежал перепуганный я и орал:
– Ко мне! Стоять!
Пуделиха выскочила на шоссе, ее тут же раздавила машина, мой пес прыгнул за ней, завизжали тормоза, кто-то маневрировал, грозный поток с двух сторон объезжал живого пса и мертвую пуделиху. Я тоже выскочил на трассу. Мой пес с абсолютным безразличием смотрел на мертвый предмет, не видя в нем никакой связи с веселой подружкой. Я оттащил его с дороги, привязал к кусту, потом перенес под куст раздавленную, и мы ушли. Три дня над тем местом кружили вороны, а на четвертый я заглянул под куст – там ничего не было.
Вороний грай за школьным окном, подросток смотрит в окно и мысленно про себя говорит «он». Какой-то чудак-профессор отмечал день рождения своего сына не по факту появления на свет, а когда тот спустя два с половиной года, в один прекрасный день сказал «я». До этого все было в третьем лице:
– Лёка пошел гулять, Лёка хочет кушать, Лёка любит маму, папу.
И вдруг этот непонятно кто говорит:
– Я пойду, я хочу, я люблю. Я – Лёка. Дальше он и будет Лёкой до конца, до момента, когда запись в паспорте выбьют на могильном камне – там Лёка. Но возникает вопрос: а где тот, кто до «Я – Лёка» говорил о себе в третьем лице?
Может, это и есть бессмертие? Ибо тот, о Лёке говорящий «он», мог бы так же спросить папу или маму:
– А Лёка умрет?
Что бы те ни ответили, он уже самим вопросом интуитивно знает ответ: конечно, Лёка умрет.
Но участь самого вопрошающего неведома, о ней ничего не сказано и даже не задано вопроса. Как память об этом зазоре нам присуще совершенное непонимание смерти, нам ее никак не ухватить, она – не наш опыт.
И вот подросток у школьного окна под столь внятный вороний грай расподобляет привычное «я», уходит в допамятное «он». И сразу реальность в ощущении более подлинная, чем любая другая, а тем более реальность школьного урока, захватывает его. И в этой реальности он видит себя сверстника стоящим у окна и видящим себя первоклашку, глянувшего в это окно снизу, из глубины двора.
Толстая тетрадь в клетку так и осталась чиста. В нее, видимо, записан главный, невысказанный роман о встрече, которая невозможна в биографии, не имеет словаря и называется самой жизнью, – о ней не напишешь ни в третьем лице, ни в первом. И этот роман, пожалуй, главное мое – нет, не произведение – узнавание.
Детство прошло в доме на Черной речке в Ленинграде. Потом переехали, а я еще долго ходил к тому дому смотреть в окна нашей квартиры в третьем этаже. Синдром собаки. А когда перестал ходить – детство кончилось.