«Ходит сон по дворам…»
Заметки к раздумью о мире сновидений русской литературы
«Сны — всего лишь сумбурное отображение действительности? Но если так, какая же действительность тебе снилась? Что ты видел кроме наших внимательных, нежных глаз, кроме наших улыбок, кроме игрушек, солнца, луны и звёзд? Что слышал ты, кроме звуков воды, шелестящего леса, пения птиц, убаюкивающего шума дождя по крыше и колыбельной матери? Что успел узнать ты на свете, кроме тихого счастья жизни, чтобы так горько плакать во сне? Ты не страдал и не жалел о прошлом, и страх смерти был тебе неведом! Что же тебе снилось?»
Юрий Павлович Казаков, «Во сне ты горько плакал», 1977 год. Лирический герой рассказа обращается к полуторагодовалому сыну Алёше. И рождается монолог отца — предельно откровенный, взволнованный, проникнутый отеческой нежностью и состраданием ко всему сущему на земле. Мягкая, словно бы дымчатая проза Казакова, где выверено каждое слово, где соблюдены законы цветовой и световой гармонии, звучит с потрясающей силой. Возможно, теперь, в цифровой век, когда мы почти разучились смотреть в себя и вокруг себя, разучились мыслить незаёмными образами, предпочитая готовые картинки-трафареты на все случаи жизни, шедевры Казакова («Осень в дубовых лесах», «Свечечка», «Во сне ты горько плакал») способны вернуть нам чувство внутренней независимости. Прочитать такие рассказы — всё равно что проделать энергоёмкую духовную работу, понять или, вернее, вспомнить что-то очень-очень важное, вырасти. Казаков — писатель взросления, наделённый даром сжимать до одного мгновения десятилетия и растягивать миг на целую вечность. Только это особенное взросление. Такое, когда взрослый дорастает вдруг до ребёнка.
«В доме было тихо. <…> Уложив тебя в постель, я пошёл к себе. По-моему, ты успел заснуть прежде, чем я вышел. <…> Я представлял твою будущую жизнь, но, странно, мне не хотелось видеть тебя взрослым, бреющим бороду, ухаживающим за девушками, курящим сигареты... Мне хотелось как можно дольше видеть тебя маленьким — не таким, каким ты был тогда, в то лето, а, скажем, десятилетним. В какие только путешествия не пускались мы с тобой, чем только не увлекались! <…>
Так прошло более часу, и солнце заметно передвинулось, тени удлинились, когда ты заплакал. <…>
Совсем не так ты плакал, когда ушибался или капризничал. Тогда ты просто ревел. А теперь — будто оплакивал что-то навсегда ушедшее. Ты задыхался от рыданий, и голос твой изменился!»
Так что же мог видеть во сне маленький Алёша? Юрий Казаков строит вокруг детского сна всё своё пронзительно-нежное повествование, но врождённый художественный такт не позволяет писателю прямо ответить на вопрос, что снится его сыну. Хотя бы сделать предположение. И в то же время рассказ целиком и полностью посвящён ответу. Пусть ответ будет свой — у каждого. Может, в том и состоит истинное предназначение писателя, чтобы дать возможность читателю быть искренним с самим собой. А значит — и с целым миром.
Литература во все времена, с самых давних лет, стремилась отыскать грань, разделяющую явь и сновидения. Приблизительно в 1595 году великий Шекспир создаст до сих пор вдохновляющий режиссёров всего мира «Сон в летнюю ночь», а несколькими десятилетиями позже, в 1635-м, испанский драматург Педро Кальдерон де ла Барка назовёт лучшую свою пьесу «Жизнь есть сон», продолжив и развив традицию философского осмысления природы сна. Да, собственно, уже в поэмах Гомера, в золотой век человеческой культуры, эпитет «сладкий сон» становится постоянной художественной величиной. Любящая Пенелопа плакала о своём ненаглядном Одиссее до тех пор, пока: «Сладкого сна не свела ей на очи богиня Афина».
В отечественной словесности — тоже в глубине веков — сон как образ и сон как литературный приём становятся неотъемлемой частью поэтики древнерусского изборника. «Слово о полку Игореве» невозможно представить без сна Святослава. В блестящем переложении Николая Заболоцкого читаем:
В Киеве далёком, на горах,
Смутный сон приснился Святославу,
И объял его великий страх,
И собрал бояр он по уставу.
«С вечера до нынешнего дня, —
Молвил князь, поникнув головою, —
На кровати тисовой меня
Покрывали чёрной пеленою.
Черпали мне синее вино,
Горькое отравленное зелье,
Сыпали жемчуг на полотно
Из колчанов вражьего изделья.
Златоверхий терем мой стоял
Без конька, и, предвещая горе,
Вражий ворон в Плесенске кричал
И летел, шумя, на сине море».
Перед нами сон-предзнаменование, сонпророчество. Каждый его символ (тисовая кровать, чёрная пелена, синее вино, терем без конька, птица-ворон) нацелен на предупреждение: беда близко, нужно собрать всю волю, чтобы противостоять тёмным силам, нужно обрести единство, иначе — погибель. Войско Игоря уже разбито, но Святославу пока не известно о беде. И вещий сон опережает трагическую весть.
В балладах В. А. Жуковского, представляющего эпоху романтизма, сон оттеняет психологические характеристики героев, раскрывает их внутренний мир, делает особенными. К примеру, Светлане («Раз в крещенский вечерок…») сновидение помогает встретиться со своими страхами (потеря любимого) и преодолеть их. Всегда угадывалось что-то чарующе-таинственное в опоэтизированных Жуковским давних обрядах («В чашу с чистою водой // Клали перстень золотой»), хотя и жутковато было доходить до границы отзеркаливающего детский, в сущности, страх сновидения в балладе: «Вот красавица одна; // К зеркалу садится; // С тайной робостью она // В зеркало глядится; // Тёмно в зеркале; кругом // Мёртвое молчанье; // Свечка трепетным огнём // Чуть лиёт сиянье… // Робость в ней волнует грудь, // Страшно ей назад взглянуть, // Страх туманит очи… // С треском пыхнул огонёк, // Крикнул жалобно сверчок, // Вестник полуночи». Зато счастливое и светлое окончание истории (речь всё-таки о Светлане!) позволяло выдохнуть облегчённо.
Классическая русская литература — умелица развёртывать перед читателем фантастически-реальный мир сновидений, истолковывать сны на разные лады; в высшей степени поэтические сонники нашей словесности хранят дух патриархальной старины, отголоски древних языческих верований. И не удивительно: один из первых сонников, «Сносудец», в далёком XXV веке был уже популярен. У И. А. Гончарова в «Обломове» хорошо показано, какое важное значение родные Илюшеньки отводят увиденному во сне: «Если сон был страшный — все задумывались, боялись не шутя; если пророческий — все непритворно радовались или печалились…». Интересно: в главе «Сон Обломова» главный герой видит сон, в котором, кроме всего прочего, обсуждаются сны. Получается, так сказать, сон в кубе.
Герой Гончарова Илья Ильич Обломов очень даже весело и охотно убегает по солнечным тропинкам золотящегося сна от реальности в счастливое прошлое и в итоге предпочитает сон действительности. Катерина из «Грозы» А. Н. Островского приравнивает сон к мечте о лучшей доле: «А какие сны мне снились, Варенька, какие сны! Или храмы золотые, или сады какие-то необыкновенные, и всё поют невидимые голоса, и кипарисом пахнет, и горы и деревья будто не такие, как обыкновенно, а как на образах пишутся. А то будто я летаю, так и летаю по воздуху». Николай Васильевич Гоголь, великий мастер создавать сновиденческую реальность, даёт возможность героям зачастую именно во сне проявить свою сущность. Так, художнику Чарткову снится желанное богатство: