Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Максим Никулин. Под счастливой звездой Юрия Никулина
Возвращается отец. Мы сидим молча, вопросов не задаем. Он снял шапку, не раздеваясь сел в кресло за стол. И тоже молчит. Хорошую такую, мхатовскую паузу выдержал, потом поднял голову: "Ну что сидите?! Подписал!" Все! Крики, всеобщее ликование, побежали в магазин...
Отец любил писать письма. Из командировок, в которые родители уезжали вдвоем, писали вместе: кто-то один начинал письмо, другой заканчивал. А так как во времена моего детства жили мы большой семьей в коммуналке — конкретного адресата у писем не было, — зачитывались они на общем сборе. Часть этой квартиры занимали мы, в разные времена от одной до трех комнат, а в остальных комнатах жили наши ближайшие родственники: бабушка и мамина двоюродная сестра с мужем, детьми и внуками. На общей входной двери было написано: «Колхоз «Гигант». Три звонка». Это определение нашей семье дал друг отца Семен Мишин, и папе оно так понравилось, что он сделал соответствующую табличку. Поэтому и письма родители писали на весь «колхоз». Как правило, папа с мамой делились своими впечатлениями от увиденного за границей — такие своего рода путевые заметки.
Телефоны, даже стационарные, тогда были далеко не везде и не у всех, поэтому письма папа писал и своим родителям, и друзьям. Его писем сохранилось много. У нас есть благотворительный фонд «Цирк и милосердие». При нем существует достаточно камерный музей цирка и Юрия Никулина — находится он на улице Маросейке. Здесь же хранятся архивы. Например, семья Леонида Куксо — известного артиста цирка, драматурга и режиссера, передала в наш фонд письма, которые папа писал своему товарищу на протяжении многих лет. Поскольку Куксо работал и в разговорном жанре, и сценарии музыкальных комедий писал, папа собирал для него забавные и комические истории, случавшиеся на гастролях. Записывал какие-то шутки, которые могли бы лечь в основу реприз, и в письмах переправлял эти «жемчужины» приятелю в Москву. К столетию папы мы с издательством АСТ подготовили сборник писем Юрия Никулина к Леониду Куксо и к своей маме.
По-моему, одна из первых поездок родителей была в Японию — в начале шестидесятых. Там они купили кинокамеру — по тем временам для СССР невероятная экзотика. По возвращении они проявляли пленку, заряжали проектор, вывешивали экран и представляли нам видеоотчет, комментируя кадры. Все эти пленки я сохранил и перенес на цифровые носители.
Когда подрос, стал делать родителям заказы. Первым, конечно, стали джинсы. Представляете, классе в шестом у меня появились настоящие «левайсы», которые родители привезли из настоящей Америки! Это было очень круто — мне завидовал весь район. В школу я, конечно, джинсы не надевал, зато после школы «отрывался». Позднее у меня еще и куртка джинсовая появилась. Пытался в наши дни найти что-то подобное, но увы — таких стильных и качественных вещей сейчас не делают.
В старших классах я увлекся музыкой, играл в самодеятельном коллективе, поэтому родителям стал заказывать пластинки и музыкальное оборудование. Начинал я гитаристом, а закончил барабанщиком. Конечно, мечтал о собственной ударной установке, но не наглел, у родителей не просил — понимал, насколько сложно и дорого привезти ударные из-за границы. Из очередной поездки звонит папа: «Знаешь, есть возможность привезти тебе установку. Но я лучше машину куплю...» Я не возражал. Так у нас появилась первая иномарка — «мерседес»!
Купил ее папа на таможенном складе через знакомых. Как выяснилось, машина была старой, убитой. Ее с трудом привели в порядок.
Водить папа очень любил. А права у отца появились вот как. Родители были на гастролях в Ленинграде и там услышали историю одного человека. Этого мужчину в свое время оклеветали. Отсидев незаслуженный срок, он вышел и стал угонять автомобили у своих обидчиков. Продавал эти машины, а деньги отдавал в детские дома. В Москве папа рассказал эту историю Эльдару Рязанову. Тот пришел в восторг, сказал, что это готовый сценарий, и усадил своего соавтора Эмиля Брагинского писать литературный сценарий.
Главная роль предназначалась Никулину, а поскольку нужно было уметь водить машину, с папой начал заниматься инструктор с «Мосфильма», каскадер. Инструктор приходил по утрам, и папа учился ездить, лавируя в арбатских переулках. Тогда же «под шумок» научилась водить и мама. Но потом случилась серьезная накладка: японцы подписали с Союзгосцирком контракт, по которому на гастроли должны были лететь Никулин и Шуйдин.
Вообще, если артиста приглашали на съемки, в цирке, как правило, шли навстречу. Была в этом даже какая-то «профсоюзная гордость» — артист цирка снимается в кино! Обычно всегда находили компромисс, а в этот раз сказали, что ничего изменить нельзя, подписан очень серьезный контракт, на четыре месяца, и японцы хотят видеть именно Никулина и Шуйдина. Картина «Берегись автомобиля» была уже запущена, и Эльдару Рязанову ничего не оставалось, как пригласить на главную роль другого актера — так в фильме появился Иннокентий Смоктуновский.
Зато у папы остались водительские права. А чего же им лежать — пылиться? И родители приобрели первую машину — «Волгу» универсал. Следующей машиной тоже стала «Волга» — теперь уже «24-я»...
Меня отец научил водить сам, когда мне было четырнадцать лет. Получалось у меня хорошо, поэтому папа доверял даже возить их с мамой на дачу. Автомобиль стоял в гараже, куда я имел доступ. И конечно, когда родители по три месяца пропадали на гастролях, грех было этим не воспользоваться. Брал машину, сам катался и девчонок катал. Однажды меня остановили. Прав у меня, конечно, не было.
— Как фамилия?
— Никулин.
— Без спроса взял?
— Да, без спроса.
Видимо, фамилия сыграла свою роль, потому что инспектор оставил меня за рулем, но на мотоцикле сопроводил до гаража. Я загнал автомобиль в гараж, и лишь после этого инспектор забрал у меня ключи: «Отец приедет, пусть позвонит — ему ключи и отдам». Когда родители вернулись, виновато протянул отцу номер телефона гаишника. Папа меня не наказал, он же знал, что вожу я уверенно. Ну а что взял без спроса — так и не у кого было спрашивать.
Мое счастье в том, что родители особо ничего и не запрещали. Я, в свою очередь, старался их не огорчать. Поведение в школе и вне школы у меня было вполне приемлемым, правда хромала успеваемость. Но оценки отца не сильно волновали — он ведь и сам в детстве не был примерным мальчиком и учеником.
Дом наш стоял в арбатских переулках. Время было сложным, дворовые драки — обычное явление. В некоторых районах нашей арбатской компании лучше было не появляться — побили бы. С ножами мы, конечно, не ходили, но дверные пружины с собой носили. Такие пружины раньше использовались вместо доводчика на входных дверях. К концу крепился болт, и все это обматывалось изоляционной лентой — получалось нечто вроде каучуковой дубинки. Таким орудием можно было серьезно покалечить. К середине шестидесятых многие коммуналки расселили, и жить стало спокойнее. Шпана оказалась далеко за Садовым кольцом — в новых районах, таких, например, как Останкино. Последним бандитским районом старой Москвы считалась Марьина Роща.
Школа № 43 была самой обычной, в ней и сестра двоюродная училась, и ее брат, и я туда пошел. Сегодня ее нет — закрыли. Отец в школе никогда не появлялся, а если вызывали родителей, ходили мама или в ее отсутствие — бабушка. Однажды пошла двоюродная сестра Наташа, она старше меня на десять лет. Когда вернулась с собрания, ее трясло от возмущения: «Вот гады, мне кровь портили, а теперь ему портят!»
В другой раз я, совсем обнаглев, послал на родительское собрание кузена Леву, который был старше всего на три года. Правда авантюра не увенчалась успехом — с собрания его выгнали. Кузен и кузина для меня как родные брат и сестра — мы выросли в одной коммуналке, жили одной семьей. Когда родители уезжали, я оставался под присмотром бабушки и тетки.
Родители иной раз пропадали на полгода. Например, их первая поездка в Америку длилась семь с половиной месяцев — они проехали не только Штаты, но и Канаду. Это было очень тяжело. Вернулись вовсе не пораженными увиденным, а озверевшими от вояжа и бесконечной работы. Папу вообще нельзя назвать впечатлительным человеком. Мама была другой, и ее, конечно, поразил Париж. У меня любовь к Франции от нее — и сегодня я живу на две страны.
Первый раз мы втроем поехали во Францию, когда мне было четырнадцать лет. Нас пригласил отцовский приятель Пьер, мы гостили у него три недели. После этой поездки моя жизнь на долгие годы разделилась на две части: до Парижа и после. Гуляли мы с мамой в основном вдвоем, папа этого дела не любил. Он сидел дома — общался с Пьером и его женой Ниной. Пьер Робер Леви — очень интересный человек. Он искусствовед, историк цирка: и царского, и советского, и российского. Довольно продолжительное время Пьер работал помощником Тристана Реми — известного человека в филологических и литературных кругах Франции. Реми тоже изучал историю цирка — его перу принадлежит книга «Клоуны».
Пьер во время войны был участником французского Сопротивления. За свою деятельность он оказался в фашистском концлагере, там и познакомился с Ниной. Русскую девушку немцы угнали из СССР на работы. Она с этих «работ» бежала, была поймана, и ее бросили в тот же лагерь, что и Пьера. Вот в таком страшном месте зародилась их любовь. Когда союзники их освободили, Нина осталась с Пьером во Франции, возвращаться ей было некуда — село, из которого она была родом, сожгли фашисты.
Пьер с отцом общались через Нину — она переводила, а я общался с Пьером по-английски. Пьер окончил Оксфорд, а со мной в Москве занимался репетитор. В качестве практики Пьер и Нина от меня требовали, чтобы я переводил им русские анекдоты, причем самые непереводимые, и сердились, что я неправильно перевожу, потому что им не смешно. Я защищался, говорил, что надо выбирать другие анекдоты, которые можно перевести.
Для меня английский язык долгое время оставался мертвым — ведь в школе нам преподавали немецкий, а в университете — испанский. Но сегодня я говорю лишь по-французски и по-английски. По-испански, конечно, понимаю, мы с женой довольно часто в Испании бываем, но не говорю. Моя старшая дочка живет в Германии и иногда стыдит меня:
— Ты немецкий-то выучи, подтяни.
Я лишь пожимаю плечами:
— Зачем уже мне это? Поздно. Гете и Шиллера в оригинале читать не планирую. С тобой я и на русском могу говорить, а твой муж прекрасно владеет английским.
Сегодня у меня есть во Франции дом — в местечке Антони недалеко от Орли и от Парижа, так что в некоторой степени могу считать себя французом. Хотя Париж по-прежнему не стал для меня обыденным городом — всякий раз поражает. Когда оказываюсь здесь, у меня буквально перехватывает дыхание, как в юные годы. Что меня так трогает? Чего-то одного не назову. Архитектура — да. Но и воздух тут другой. И атмосфера, и энергетика — совсем другие.
Франция — уникальная страна. Единственная в мире, где есть и море, и океан, и горы, и удивительные леса, и песчаные дюны. На достаточно маленькой территории уместилось все! Я уже не говорю про кухню, разнообразию которой нет равных. Когда мы с женой стали здесь жить, за два месяца объехали всю страну на машине. Когда собираемся с французскими друзьями, они ворчат: «Вы Францию знаете лучше, чем мы».
Свои занятия музыкой я продолжил в университете. Поступил в МГУ на журфак. Надо сказать, что мое музыкальное развитие давно остановилось на The Beatles. А в молодости я, как и все, увлекался Led Zeppelin, The Rolling Stones, Deep Purple, чуть позднее — Queen. К поступлению я даже длинные волосы отрастил. В университете у нас сложился музыкальный коллектив, который мы назвали полит-рок-группа «Плакат» — то есть группа политической песни, но при этом в стиле рок.
Музыку писали сами на стихи Маяковского, на «Песню о Буревестнике» Горького. Надо сказать, успех имели. Участвовали в самодеятельных смотрах, от института нас отправляли на фестивали. Были даже на музыкальном фестивале в Германии, а на Всесоюзном фестивале политической песни в Тольятти взяли Гран-при. Дважды выезжали по маршруту БАМа. Были в Нижнеангарске, Тынде, Северобайкальске. Этих поездок не забыть: летом там было плюс пятьдесят, зимой — минус пятьдесят. Выступали перед строителями, перед пограничниками — ездили по заставам на границе с Китаем, заезжали в Казахстан.
Помню, летели в Читу, а наш клавишник Эдуард, он же художественный руководитель и композитор, забыл дома паспорт. Поскольку мы были с аппаратурой, нас пустили на взлетное поле, чтобы мы сами загрузили ценную технику. Когда пошли на посадку, выяснилось, что наш руководитель без паспорта. Конечно, в самолет его не пустили. И вот едем мы по взлетной полосе, а Эдуард стоит такой грустный на поле и машет нам. Это было весьма кинематографично — до сих пор перед глазами эта сцена прощания. Все пассажиры нам от души сочувствовали, пока я не ляпнул: «А помните, была история с командой «Пахтакор», когда футболисты улетели, а тренер остался, и самолет разбился...» В салоне воцарилось мрачное молчание, которое так и не удалось преодолеть до конца полета. Не самая лучшая шутка — понимаю.
Несколько дней в Забайкалье мы выступали без клавишника, а через четыре дня Эдуард нас нагнал — из Москвы выехал поездом Москва — Пекин. Наш друг так спешил воссоединиться с коллективом, что при посадке в поезд не учел: четыре дня в дороге надо было чем-то питаться. На протяжении всего пути его подкармливали сердобольные пассажиры — кто чем мог. С поезда Эдуард поехал сразу на концерт, а уже после слопал все, что было съестного в наших номерах.
Мы, москвичи, не были готовы к настоящим русским холодам. Прилетаем в Нижнеангарск. По нам сразу видно, что московские музыканты: короткие дубленочки, финские сапожки... А в гостинице плюс шесть. Спать легли в верхней одежде, утром первым делом побежали покупать валенки, наплевав на понты.
После института свой первый журналистский опыт я получил в редакции «Московского комсомольца». Потом прошел радийную школу «Маяка». Когда перешел работать на телевидение в программу «Время», узнал, что практически все «киты» тележурналистики прошли в свое время через «Маяк», так что и я на радио получил бесценный опыт. Помню, готовили мы пятничную получасовую программу. Наконец закончили монтаж — до эфира полчаса, а у курьера, который нес блин с записанной программой из монтажной в студию, пленка «осыпалась» — лента упала на пол и размоталась, в руках осталась одна бобина. Собрать ее обратно было невозможно, и мы, три автора, выходили в прямой эфир с исходников, запуская необходимые фрагменты на память и на глаз. Когда через полчаса взмыленные и мокрые от волнения вышли из студии, в коридоре стояли все сотрудники редакции и аплодировали нам — домой никто не ушел.
Так и на телевидении — работать в новостях мне нравилось. Всегда ощущался определенный драйв, когда знаешь, что у тебя сорок минут до эфира и нужно успеть смонтировать сюжет... В девяностые годы жрать было нечего, и правительство Москвы организовывало ярмарки выходного дня. Меня отправили в Коломенское снимать репортаж о такой ярмарке. В пару мне поставили легендарного телеоператора Вилия (Вилли) Горемыкина.
Зима, на улице мороз минус двадцать пять. Садимся в «Останкино» в служебный рафик, а в нем печка не работает. Едем на съемку, изо рта валит пар, а Вилли говорит водителю: «Слушай, давай через Котельническую набережную проедем, там мальчонку одного надо подобрать, с нами поедет». Подъезжаем к сталинской высотке, возле которой видим совершенно окоченевшего Александра Ширвиндта (в высотке он живет). Оказалось, что «мальчонка» — это он и есть, а с Вилли они дружат со студенческих времен.
— Ты где мотаешься!? — возмущается Ширвиндт. — Я уже от холода околел!
Вилли представляет меня:
— Познакомься, это Максим. Кстати, его папа сейчас строит цирк.
— Ваш папа — финн? — иронизирует Ширвиндт. (Новое здание цирка строили именно финские специалисты, и вся Москва об этом знала.)
— Если бы мой папа был финном, вряд ли я сейчас с вами ехал бы в этом промерзшем рафике какую-то хрень снимать, — парировал я.
Приехали в Коломенское, минут двадцать поснимали, а потом камера замерзла и съемки остановились. «Конец сюжета», — комментирует Вилли. Спускаемся с холма, с которого снимали панораму, внизу нас поджидает Ширвиндт: «Ну где вы ходите, я уже обо всем договорился! Пойдемте в шатер». Для администрации был разбит отдельный шатер, возле которого крутились шашлыки, дразня пролетариев столь редким для того времени ароматом жареного мяса... Кажется, все это было совсем недавно, а меж тем Вилия Горемыкина нет уже тридцать два года...