«Это самая феминистская картина, которую вообще можно себе представить, осанна женщине». Режиссер Александр Зельдович о фильме «Медея»
В российский прокат вышла «Медея» Александра Зельдовича — новый фильм автора культовой «Москвы» и реакционной «Мишени», написанных в соавторстве с Владимиром Сорокиным. После премьеры в Локарно и показа на «Кинотавре» «Медея» сеет споры. Одни называют этот фильм гимном мизантропии, другие, напротив, радикальным манифестом феминизма. Третьи и четвертые плюют и на то, и на другое и просто возносят или, наоборот, поносят кино за размах и патетику. Фанат Зельдовича, Гордей Петрик по просьбе «Сноба» расспросил его о фильме прямо по пунктам — впрочем, вышло так, что беседу с интервьюером начал сам режиссер.
«Медея» Александра Зельдовича — переложение древнего мифа, но не топорная адаптация под нынешние реалии. Герои этого фильма преуспевающий бизнесмен (Ясон — Евгений Цыганов) и его любовница (Медея — Тинатин Далакишвили) — мать его детей, сбегают в Израиль от сложностей с российским законодательством. На территории мифов, чуждой для героини, и происходит момент предательства. Медея уходит в отрыв, и в ней пробуждается жажда мести.
Александр Зельдович: Скажите сразу, вам кино-то понравилось?
Гордей Петрик: На самом деле, на меня картина произвела сильное впечатление, особенно финал, когда в полной мере раскрывается дихотомия героев Евгения Цыганова и Тинатин Далакишвили. Типы игры — звериный у героини Медеи и построенный на полутонах у Ясона — схлестываются.
Зельдович: Евгений Цыганов — очень большой артист и умный человек. У него была непростая задача. Потому что понятно, что Тинатин со своим объемом игры и темпераментом, жжет, захватывая зрительское внимание, а он играет объект любви. При этом образ достаточно обобщенный, в его характере нет черт, за которые его можно любить. Но любят, как известно, ни за что. И мне было очень важно подчеркнуть это «ни за что». Он играет мужчину вообще — достаточно обобщенный и узнаваемый образ. Сыграть обобщенно и при этом реалистично, чтобы это было достоверно, избегая дополнительных красок, — сложная задача. Женя сделал роль, которая, с одной стороны, внятная и убедительная, при этом из этой роли понятно, что это не частный случай. Собственно, я этого и добивался и рад, что вы это заметили. Это, на самом деле, очень большое достижение.
Петрик: А Медея — это женщина вообще или нет?
Зельдович: Это самая феминистская картина, которую вообще можно себе представить, осанна женщине. Медея — очень женщина. С другой стороны, она не совсем человек. Все-таки она внучка Гелиоса, и на четверть богиня, то есть чуть-чуть больше, чем человек, и это немаловажно.
Петрик: Среда, в которую вы помещаете героя и героиню мифа, — это мир людей и вообще — современность.
Зельдович: Конечно, да.
Петрик: И остальные герои не мифические. Ими управляют разум и чувства, они разумные люди.
Зельдович: Ими управляет иногда разум, иногда и безумие. В фильме есть пара сумасшедших героев. Вообще, они все немного странные. Все-таки это персонажи сказки, и мой фильм немножко road movie, когда героиня путешествует по сказочному лесу, хотя это не лес, и натыкается на разных людей. Тут, вообще, даже не важно, что они олицетворяют, просто они такие спутники на ее пути. От мужчин она ищет возможность перекрыть свое одиночество — как кран. Медея любит только Ясона, но ее любовь неимоверна, и ей необходимо, чтобы ответная любовь была равноценной. Он же не может любить так, как она. Отдаваясь другим мужчинам или отключаясь во время секса, она получает излучение, которое ей и требуется, потому что жар Медеи настолько неизмерим, что ей хочется засунуть себе между ног солнце. В этом смысле ее встречи с другими мужчинами — это акт заполнения пустоты. Медея сама пуста. Эта пустота может быть заполнена только ответной любовью, которой нет.
Петрик: Получается, героиня пуста без любви?
Зельдович: Она пуста от любви.
Петрик: И все же она сходит с ума. Вы часто говорите про определенную неизбежность судьбы, и в «Медее» героиня сходит с ума от фатальности обстоятельств…
Зельдович: Почему это она сходит с ума? Если к ней подходить с юридической или с медицинской точек зрения, то, наверное, на нее можно навесить разные статьи и диагнозы, но все-таки это миф, и все-таки это сказка. Она с ума не сходит. Можно, конечно, рассуждать о ее психологии, да хоть о ее пищеварении в категориях рацио, но это не описывает то, чем она является. Она не сходит с ума. Она победитель по своей природе, и ее задача — не стать жертвой. И ради того, чтобы не остаться жертвой, она жертвует всем, и детьми в том числе. На нее можно вешать диагнозы, например психопатию, но это ни о чем не говорит. Это история не про мораль, и сделать поверхностно-этические моральные выводы из происходящего невозможно.
Петрик: Об этом вы говорите в последней сцене, в частности.
Зельдович: Последняя сцена — не про мораль. Он говорит: «За что?» — а это ведь нечто другое. На самом деле, если углубляться, — во-первых, да ни за что. Мы привыкли, что всякое наказание, всякое несчастье связано с предшествующим проступком или преступлением. А Ясон не совершил ничего, что потребовало бы такой кары. Он не совершил ничего, что было бы пропорционально ее возмездию. Это понятно, на первый взгляд. И опять же это не имеет отношения к морали. А с какой-то другой точки зрения, совершил, наверное. Во-первых, в обыденном смысле он ее использует. Во-вторых, он был, скажем так, по-мужски поверхностно внимателен. Он не отдавал себе отчет в том, с какой стихией имеет дело, а это ошибка. Не надо курить на бензоколонке. Надо быть внимательнее и читать надписи — «не курить», например, или «осторожно, взрывоопасно». Он этих надписей не читал, думая, что в его жизни нет ничего взрывоопасного. А важно читать то, что написано мелким шрифтом. Но это если говорить о моральных выводах. Эта история — повторюсь — не про мораль, это трагедия — она, скорее, про переживание. Вот у вас, например, случился эмоциональный эффект, и интересна суть такого эффекта. Потому что ради этого все и делается.