«И плакал ангел, и слезы его были, как камни». Евгений Водолазкин о «Лавре», средневековье, любви и времени
В новом выпуске «Между строк» Егор Спесивцев поговорил с писателем Евгением Водолазкиным о его первом романе, средневековом представлении о времени, взаимосвязи любви и смерти и грядущей экранизации «Лавра» от Эмира Кустурицы
До начала интервью вы упомянули, что не планировали писать книгу про Древнюю Русь. Почему вы не хотели касаться этой темы и что заставило вас передумать?
В научных кругах не принято свой исследовательский интерес переносить в сферу литературы, а Древняя Русь была моей работой, которой я занимался, условно говоря, с девяти до пяти. Так получилось, что намного чаще, чем на современном русском языке, я читал на церковнославянском. И в какой-то момент мне захотелось написать о том, что я лучше всего знаю. Но здесь была своя опасность, потому что для литературы бывает вредно слишком хорошо знать тему. На страницах романа автор должен решать какую-то загадку, заходить в область неизведанного. И, если при работе над следующими романами я исследовал стиль и реалии эпохи, то для «Лавра» мне скорее надо было что-то забыть.
Когда я впервые сказал редактору Елене Шубиной, что буду писать на древнерусскую тему, она как-то тревожно вздохнула и сказала: «Только это не должно выглядеть так, будто доктор наук делится знаниями с читателем». Чтобы не задушить читателя, я нашел точку, из которой я мог бы вместе с ним удивляться происходящему. В «Лавре» я стараюсь рассказывать в том числе и о забавных вещах. Например, о том, что в Древней Руси не существовало сапог на левую и правую ногу — они все были на одну ногу, поэтому потеря одного сапога не губила всю пару. В «Лавре» у меня получилось создать «плавающее», мерцающее сознание, когда повествователь сначала сливается с героями и смотрит с их позиции, а затем отдаляется и рассказывает о Средневековье в целом.
События «Лавра» могли бы происходить не в средневековом антураже?
В случае с «Лавром» мне хотелось написать не столько о Средневековье, сколько о добром человеке, о хорошем человеке. Говорить о современности в таком ключе безумно сложно, текст будет казаться ханжеским. И поэтому я сразу ушел от мысли, что «Лавр» может быть основан на современном материале. О том, что происходит вокруг, мог писать только Федор Михайлович. У других это, мне кажется, получалось неубедительно. А в Древней Руси существовал специальный жанр для такого рода текстов – это жития.
Жития появились не на пустом месте. Есть работы, которые убедительно доказывают, что жития возникли из древних мифов о героях. По своей структуре они очень похожи. Другое дело, что герой уже не тот. Новый герой — это христианин. Он не рубит головы в бою, а занимается укрощением своей плоти, борьбой со своими грехами. В какой-то момент я понял, что пишу, вероятно, первый роман-житие, и меня это не столько обрадовало, сколько испугало. Потому что предъявлять новое сложнее — тебе нужно доказывать, обосновывать возможность такого решения в контексте современной литературы.
А что отличает «роман-житие»?
Во-первых, как и в житиях, повествование в «Лавре» линейное. События пересказываются, как в летописях, от начала и до конца. Во-вторых, герой в житии не обязан развиваться. Бахтин писал, что в житии герой обычно не развивает в себе качество, а подтверждает, что оно и так у него есть. Но Бахтин также проницательно оговаривался, что существуют кризисные жития. Это тип фильма «Остров» — когда история начинается с грехопадения героя, а затем идет его последовательное исправление. “Лавр” принадлежит именно к этому, кризисному, типу житий. По вине героя гибнет его возлюбленная Устина, и он посвящает жизнь спасению людей.
Существует ли какая-то смысловая перекличка между Средневековьем и современностью? Почему «Лавр», написанный о далеком и, как, наверное, может показаться, темном времени, резонирует с сегодняшним читателем?
Здесь есть интересное обстоятельство. Будь «Лавр» написан 10-20-ю годами раньше, он бы вряд ли так прозвучал. Дело в том, что сейчас, по моему глубокому убеждению, меняется сам тип культуры. Ее новая форма будет принципиально отличаться от всего, что было последние 500-600 лет. В историографии выделяют несколько ключевых периодов развития культуры: это Античность, Средневековье и Новое время, которое по-английски называется Modernity. Прямо сейчас Новое время уходит. В рамках постмодернизма неожиданно возвращаются средневековые литературные формы.
Начнем с того, что для Средневековья характерен центонный текст, который реже сочиняют и значительно чаще составляют из уже существующих текстов. Центонным становится и постмодернистский текст. Кроме того, литература Средневековья преимущественно анонимна, авторские имена в ней встречаются очень редко. Здесь мы вспоминаем о постмодернистском феномене «смерти автора», который описал в своей работе Ролан Барт.
В Средневековье очень остро стоит вопрос о реальности описываемых событий. Дело в том, что средневековая литература — это не совсем литература, ее правильнее будет называть письменностью или книжностью, поскольку она опирается на реальные факты. В Средневековье не существует художественного вымысла, который лежит в основе поэтики Нового времени. Потому что вымысел — это ложь. А ключевой вопрос для средневекового человека — это «правда или нет?». В Средневековье могут писать о самых невероятных вещах, но сперва их всегда объявляют реальными.
Когда средневековый тип культуры сменился современным?
Последним гвоздем в гроб Средневековья стало книгопечатание. В Средневековье книги были исключительно рукописными. Это значит, что не могло быть двух одинаковых рукописей, за исключением списков Священного Писания, где была контролируемая текстологическая традиция, их списывали сразу с нескольких источников и исправляли. Печатный станок решил все проблемы средневекового человека. Он поместил текст в границы, посадил его на цепь. Среди множества вариантов одних и тех же произведений стали появляться канонические тексты, которые перепечатываются и остаются в истории.