Советский православный Ватикан
Как на заре Холодной войны в СССР пытались создать церковный «Варшавский договор»
В 1947–1948 годах советское руководство обдумывало чуть ли не самый причудливый из своих утопических проектов. Оно рассчитывало создать «церковный интернационал» более или менее глобального масштаба, который координировался бы из Москвы. Тем самым в начавшемся мировом противостоянии должен был открыться еще один фронт — религиозный.
В Москву съезжаются иерархи всех православных церквей мира. Собрание провозглашает себя Вселенским собором — великая историческая веха: последний собор, имеющий общепризнанный статус вселенского, на Востоке созывался в незапамятные времена, в конце VIII века. Собор признает московскую патриаршую кафедру главной для всего мирового православия. А патриарх Московский, соответственно, становится патриархом Вселенским.
О чем‑то таком, конечно, многие горячие головы мечтали по крайней мере с XVII столетия, когда патриарх Никон мнил себя восточным аналогом римского папы, «всему миру ясно сияющим». Некоторые, кажется, продолжают мечтать и до сих пор. Но все-таки одно дело, когда это все публицистические грезы. И совсем другое, когда такие планы деловито излагаются в канцелярских документах безбожного государства — причем со всякими классово чуждыми терминами и выражениями. Георгий Карпов, председатель Совета по делам РПЦ при Совете министров СССР, в своем докладе для товарищей из ЦК ВКП(б) так и пишет не обинуясь: «Вселенский собор», «присвоение Московской патриархии титула Вселенской» и так далее. Это начало 1947 года.
Внешнеполитические удобства для такого церковно-исторического переворота вроде бы были. Православные Болгария, Румыния, Сербия со своими автокефальными церквями — все это теперь были страны народной демократии, пообещавшие навести «тот же порядок во взаимоотношениях между церковью и государством, какой существует в Советском Союзе»; тамошние церковные лидеры прекрасно знали, что споры с государством при этом порядке запросто оборачиваются расстрелами и лагерями, а потому их согласие было, можно сказать, в кармане. То же касается православных общин Албании, Польши, Чехословакии, а о Грузинской православной церкви и говорить нечего. Константинопольский патриарх Максим к Советскому Союзу относился благожелательно, в Греции коммунисты воевали с правительством — и, как казалось, небезуспешно. Оставались старинные патриархаты Ближнего Востока — Антиохийская, Александрийская, Иерусалимская церковь, но тамошних полунищих и привыкших к униженному положению патриархов, как всегда, можно было без затей подкупить.
Предпосылки внутренние были тем более: после «незабываемой встречи» в сентябре 1943‑го, когда три иерарха Русской православной церкви посреди ночи были приняты Сталиным в Кремле, чудес было предостаточно. Разрешили выбрать патриарха, освобождали епископов, открывали храмы (и не закрывали те, что были открыты на оккупированных территориях), упразднили Союз воинствующих безбожников, придавили обновленцев, разрешили показывать духовенство на киноэкране в позитивном контексте. Образовали, наконец, в видах отеческой заботы тот самый Совет по делам РПЦ во главе с чекистом Карповым, недоучившимся семинаристом. Который не упускал случая публично дать понять, что все это благорастворение — подарок за лояльность, «одобрение властью той позиции, которую Церковь заняла в отношении государства в предвоенное десятилетие и в военные годы».