Со всей русской безысходностью
Как лучшая картина Василия Перова отразила особенности национального запоя
Если искать образ «русского пьянства» в живописи, то на ум сразу приходит «Последний кабак у заставы» Василия Перова: картина, в которой не изображено ни пьянства, ни пьяниц, ни застолья, ни запоя — только безнадежность. Анна Толстова — о том, каким безлюдным оказался алкоголический пейзаж у Перова.
При всей общечеловеческой ценности пьянства вера в то, что все народы, коим не запрещает религия, пьют, но каждый пьет по-своему, неистребима. Отчасти в этом повинно искусство, предоставившее заинтересованной публике целую галерею национальных образов пьянства. Взять, к примеру, народы, живущие бок о бок и говорящие практически на одном языке: фламандцев и голландцев. Вряд ли ассортимент напитков и закусок в кабаках Антверпена и Лейдена отличался так уж разительно — то ли дело в социальных различиях между заказчиками, то ли в эстетической пропасти между католичеством и протестантизмом,— только застолья у Якоба Йорданса — это пиры богов, почему-то принявших облик людей, а у Яна Стена — грязные попойки не без скабрёзности, даром что и тот и другой пишут своих вакхантов и вакханок с самих себя, жен, чад и домочадцев. Если же говорить о русской школе, то, пожалуй, главным претендентом на лавры Йорданса и Стена как выразителя национального алкогольного духа будет передвижник Василий Перов (1833/1834–1882), но речь не о тех его картинах, где пьянство изображено непосредственно.
Первый не только внутрицеховой, но и публичный успех Перова связан с картиной «Приезд станового на следствие», показанной на академической выставке 1858 года: в студенте Московского училища живописи, ваяния и зодчества, получившем Большую серебряную медаль за свое гражданственное произведение, увидели наследника Павла Федотова, гениального рассказчика в гоголевском духе. Владимир Стасов впоследствии напишет, что «молодой художник поднимал выпавшую из рук Федотова кисть на том самом месте, где он ее уронил, и продолжал начатое им дело, точно не бывало никогда на свете Брюллова с его фальшивым и фольговым направлением». И верно — в этой в целом неловкой, еще весьма ученической композиции, где так несуразно перемешались плоды арзамасского и московского художественного просвещения, противостояние арестанта и неправедного суда подчеркнуто стилистическим конфликтом, скорее всего, непреднамеренным: крепостной крестьянин писан в венециановской манере, становой-мздоимец, писарь-выпивоха и староста-самоуправец — в федотовской. Перов не замедлил подтвердить репутацию преемника Федотова в ряде живописных и графических сатир начала 1860-х, таких как «Сын дьячка, получивший первый чин», «В рекрутском присутствии», «Дилетант». На Перова рано обратил внимание Павел Третьяков, купивший у него на протяжении двух десятилетий 36 картин, невзирая на цензурные запреты и ругань критиков. По заказу Третьякова в 1872 году были написаны лучшие перовские портреты — Достоевского, Даля, Погодина, Майкова, Тургенева,— благодаря чему Перов остался в истории русского искусства не только как жанрист, но и как выдающийся портретист, предшественник Ивана Крамского и Ильи Репина.