Никита Кондрушенко
Никита Кондрушенко — городская легенда и фэшн-достопримечательность: первооткрыватель первого, главного и самого красивого флагмана великого модного дома в Петербурге – Versace в павильоне Росси в 1997 году и постоянный резидент бенуара филармонии. Если петербуржец пришел на концерт, а Никита Кондрушенко уже занял свое кресло, то любому горожанину ясно — это добавленная ценность к абонементу, маркер качества и величия происходящего.
Любуемся жизненной траекторией героя: телевизионщик и кинопромышленник в Ленинграде 1980-х (снимал Микеле Плачидо и Хорхе Донна!), управляющий бутика Versace в 1990-х (заворачивать — дорого, закапывать — жалко! Да, речь о ковре!), предводитель Петербургской недели моды прямо сейчас (на Новой сцене Александринки) и вечный гений места в Гранд Отеле Европа. Вспомнили все: жар Бежара, лоск Берлускони и виртуозный мат Лобанова-Ростовского.
Дополнительно обсудили гонорары (и поведение!) Наоми Кэмпбелл, четвертую технологическую революцию и гений пианиста Ильи Папояна.
Сфотографировали Никиту, гения по совместительству сразу двух мест, в естественной среде — Гранд Отеле Европа и в Большом зале филармонии (под аккомпанемент классик-краша Ильи Папояна!)
Фуэте, йога и мощный неймдроппинг
Вы не всегда были городской легендой и фэшн-достопримечательностью! Давайте наметим основные главы вашего романа воспитания.
Я ходил в музыкальную школу при консерватории, затем поступил в училище при консерватории, затем очутился в консерватории, всё как положено. Много читал, к 16 годам прочел все главное в русской и зарубежной литературе. Думал, что понял жизнь, но ошибался. Потом у меня случились некоторые проблемы с руками, и на этом музыкальная карьера закончилась. Из консерватории я ушел.
Перевелся в театральный институт и занимался историей и теорией русского музыкального театра. Учился, одновременно работал администратором съемок на телевидении в музыкальной редакции. Это длилось почти 10 лет. Случались очень серьезные съемки. Приезжал балет Бежара, например. Морис Бежар — это хореограф-титан уровня Баланчина, но школа танца совсем другая: работавшая с ним Майя Плисецкая сравнивала его балет с йогой. Потом телевидение стало разваливаться и я ушел в кино — в компанию «Русское видео».
Можно и сюда добавить мощного неймдроппинга?
Легко. Например, мы делали фильм «Афганский излом». Режиссером был Владимир Бортко. Фильм изначально планировался как советско-итальянский. Тогда Сильвио Берлускони приезжал и наши ребята ездили к Берлускони. Он еще не был премьер-министром Италии, а был телемагнатом. Телекомпания его называлась «Титан». Исключительного обаяния человек и невероятной харизмы. Чувство юмора блестящее совершенно. Понятен был масштаб личности, и дальнейшая его карьера меня не удивила. Мы еще на стадии проекта сказали ему, что мечтаем снимать Микеле Плачидо, но вот не знаем, согласится ли он, он же все‑таки звезда. Такая пауза. Берлускони поднял бровь и говорит: «Кто не согласится? Он мне принадлежит», — имея в виду не себя лично, а все же студию, наверное. Мы так все тогда обмерли. Кто не согласится?! (Смеется.)
Музыка, телевидение, кино, чем еще нас удивит ваше CV?
Параллельно с кино я трудился директором музыкального фестиваля «Петербургские сезоны», мы, например, открыли зрителю тогда еще совсем юную оперную диву Хиблу Герзмаву. Учредитель фестиваля банкир Кирилл Смирнов приглашал весь цвет русской аристократии: приезжали Романовы, Юсуповы, Голицыны, Белосельские-Белозерские, все были блестяще образованны и за столом свободно переходили в среднем на 4–5 языков, а я чувствовал себя полным идиотом. Из кино я ушел в страховой бизнес. Работал страховщиком с музеями: сейчас экоактивисты заливают Веласкеса и Ван Гога супом, а в то время то серной кислотой плеснут в «Данаю» Рембрандта, как в Эрмитаже, то расстреляют «Святую Анну» Леонардо, как в Лондонской национальной галерее. Картины громко похищали: тогда пропадали мировые хиты из главных, вроде бы отлично охраняемых музеев — от «Крика» Мунка в Осло до оптового выноса 20 работ Ван Гога в Амстердаме. К тому же в то время в нашей стране появлялись первые частные коллекционеры. Поэтому страхование предметов искусства набирало обороты, было интересной темой. Я несколько крупных выставок тогда застраховал, работал с Эрмитажем и Русским музеем, ездил в Лондон изучать местную практику. Там мне довелось общаться со знаменитым коллекционером — князем Никитой Лобановым-Ростовским, он имел пристрастие к театральным художникам: в его собрании были все — от Бакста до Коровина, от Судейкина до Бенуа. Лет 10 назад большая часть этой коллекции была передана нашему Театральному музею. Никита на меня произвел невероятное впечатление, потому что это, конечно, персона и персонаж. Во-первых, он был невероятной красоты. Тембр голоса, манера, идеальный русский. Порода просто. Ему тогда было под 60, осанка, аристократические манеры. И при этом такого виртуозного мата, причем с оборотами, которые никогда в жизни мне в голову не могли прийти, хотя я сам достаточно хорошо владею этим регистром русского языка, я больше нигде не слышал.
Он не ругался матом, он им разговаривал.
Ваш, получается, учитель русского и литературы.
Я бы не сказал, что учитель, но во всяком случае один из тех людей, которые оставили очень яркие воспоминания, так же как и Морис Бежар, так же как и великий танцовщик, солист труппы Бежара «Балет XX века» и сын русских эмигрантов в Аргентине Хорхе Донн, так же как и музыкант-вундеркинд Эмил Чакыров, работавший главным приглашенным дирижером Ленинградского филармонического оркестра.
Засасывающие глаза vs печеный бок
Что вас связало с Бежаром и Хорхе Донном? Музыка?
Я участвовал в съемках совместного проекта — фильма Кировского театра и труппы Бежара в конце 1980‑х. Проект назывался «Фуэте в белую ночь». Мы снимали балетные бежаровские номера на фоне городских видов: артисты танцевали на крышах, набережных, улицах. И тогда же я, собственно, познакомился с Джанни Версаче и всей его командой, потому что он делал костюмы. Джанни обожал театр, он с юности работал с «Ла Скала», а с Бежаром они сделали вместе 12 балетов. Джанни тогда был в Ленинграде со всей семьей. Донателла тоже приехала — такая пантера с замедленной пластикой. Джанни с ассистентами всегда находился на площадке. Впечатление колоссальное: человек работал как вол, работал руками, тут же что‑то менял, чтобы было удобно танцовщикам. И он был полностью погружен. Очень тихий, очень скромный, так же как, кстати, и Бежар. Чем крупнее личность, тем от нее меньше исходит неприятного. И Морис был очень скромный человек, который пешком ходил из гостиницы в театр.