Никита Благово
Директор музея истории школы Карла Мая был принят в экс-гимназию в 1945-м, вскоре после снятия блокады, когда от одного из лучших образовательных учреждений императорской России не осталось ничего, кроме интерьеров. Выйдя на пенсию, бывший инженер занялся возвращением утраченного наследия школы, в которой учились Рерихи, Бенуа и Семенов-Тян-Шанский, и открыл музей (после судьбоносной встречи с академиком Лихачевым!).
Как вам кажется: память, ее возвращение и сохранение — черта узкого круга людей всесторонне образованных, а оттого неравнодушных?
Память свойственна всем. А вот интересоваться историей в общем и историей своих предков в частности свойственно, к сожалению, далеко не каждому. Хотя это крайне полезно и даже обязательно, независимо от того — я это всегда подчеркиваю, — кто были твои предки. Ведь если они преуспели, то это основание для того, чтобы поверить в свои силы и последовать примеру: я тоже могу преуспеть, раз у кого-то из моего рода это получилось. А если кто-то и совершил неблаговидный, недостойный поступок, то это основание для того, чтобы его не повторить и больше не бросать пятно на свою фамилию. Надо стараться вести себя достойно. На тему истории семьи я даже консультировал школьников во Дворце творчества юных: думаю, что нужно возбуждать и воспитывать стремление знать свои корни, чтобы укреплять и развивать себя, а главное — свою нравственность. Я получил в наследство крайне неудобную фамилию, которая доставляла мне некоторые сложности на определенных этапах жизни. В школе мне часто говорили: «Благов, к доске!» или «Благой, садись, четыре!» Я всегда отвечал, что моя фамилия — Благово. На что некоторые педагоги возражали, что такой фамилии быть не может. Но все сложности только разжигали во мне желание узнать свою родословную, для чего я много работал в архивах. Не могу сказать, что исчерпывающе (это было бы слишком самонадеянно!), но теперь я знаю ее довольно глубоко.
Родители не передали вам знания о роде?
Нет, отец мне как-то сурово раз и навсегда сказал: «Никогда не расспрашивай меня, я тебе ничего не расскажу». К тому были определенные основания: мой дед был дворянином и офицером Русской армии, его тяжело ранили в Первую мировую войну, он лечился в Симферополе, а когда пришла новая власть, его расстреляли. Отец не хотел, чтобы я это знал. После революции 1917 года стало опасно вспоминать даже о том, что у родственников была мастерская, корова или лошадь, не говоря уж о дворянстве — ты сразу становился антинародным элементом. Знание о своих корнях уничтожалось из страха за жизнь. По материнской линии мои предки происходили из неграмотной крестьянской семьи, но в императорской России достигли немалого. Все это я узнал, поработав в архивах лет двадцать тому назад. Моя мама, преподавательница французского языка, умерла при родах. Меня воспитывали дедушка и бабушка — Вера Николаевна и Михаил Николаевич Художиловы. Дедушка умер в блокаду в 1942 году, между двух матрасов, почерневший от голода. Бабушка умерла в 1945-м. Мою жизнь спасла эвакуация, из осажденного Ленинграда меня отправили на Урал, где я провел полтора года. Отношение к эвакуированным было разным. Были и агрессивные высказывания, и били немножко — и так еды не хватало, а тут еще «выковыренных» прислали. А были те, кто поддерживал, сочувствовал, приглашал в гости.
Самые трагические вехи истории нашей страны отразились на судьбах членов вашей семьи: еще до блокады многие ваши родственники были репрессированы.
Да, двадцать семь человек, шесть из них были расстреляны, двое умерли в лагере. На моих глазах арестовали моего дядю Николая — до революции он был прапорщиком. Мы с бабушкой носили ему передачки на Шпалерную, пока нам не сказали, что его сослали без права переписки. Больше мы его никогда не видели, и много лет спустя я узнал, что его расстреляли в 1937 году. Для меня навечно остались значимыми, рубежными два события: репрессии и блокада. И жизнь свою я делю на три неравных отрезка: до войны, время блокады и всю остальную. Но к этой всей остальной относится и моя судьбоносная встреча с академиком Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, и то, что я получил возможность заниматься очень интересным делом: изучением истории своей семьи и 5-й средней школы, в которой я учился — до революции это была знаменитая гимназия и реальное училище Карла Мая.
Что вы помните о блокадном времени?
Это большая и тяжелая тема, которую не хочется вспоминать, но помнить о блокаде и как можно более разносторонне о ней рассказывать, конечно, нужно. Неправильно делать обобщенные выводы, что абсолютно все оказавшиеся в осаде были вот такими или сякими. Часто делают уклон на героизм ленинградцев. Но знаете, для нас, тех, кто застал блокаду, это была просто жизнь. Никогда не звучало: «Что будет, если город падет перед фашистами?», — не было даже мысли такой. Может, оттого, что все силы, в том числе умственные, были сосредоточены на решении двух проблем: раздобыть щепку и найти крошку, то есть справиться с холодом и голодом. Что из этого страшнее, я не знаю: страшно и то, и другое. Помню, соседка приходила: «Ночью разбомбили такой-то дом». Казалось бы, трагедия, люди погибли, но в то время все понимали: дом разбомбили, значит, остались полы, балки, окна, двери и, если вы успеете, можете ухватить что-то деревянное. Вот такой был подход. Блокада была проверкой стойкости собственного нравственного уровня. Шел человек по улице и вдруг увидел на земле листочек бумаги — карточку на хлеб. Дальше два варианта. Можно забрать ее: еще 125 грамм, вполне вероятно, спасут мою жизнь, ведь при получении пайка паспорт не требовали, хотя на карточках писали адрес и фамилию. Второй вариант — вернуть карточку, потому что без пайка, скорее всего, умрет другой человек. Статистики нет, но такие, кто возвращал, были. Хочется думать, что большинство. Но те, кто не возвращал, тоже были.
Ежедневная проверка!
Во всем. В квартире ваша соседка уже лежит, не встает. Вы где-то раздобыли бидончик воды. Соседка: «Дайте мне полкружечки!» «Еще чего! Я сам еле-еле принес, а коли пришла пора помирать — так помирай!» — могут быть такие мысли. А другой подумает: «Может, это ее последние минуты, пусть хоть глоточек сделает». Одна женщина рассказывала, что выжила благодаря тому, что в соседнем доме по Баскову переулку жили работники Смольного и она караулила на черной лестнице, когда от них шли выбрасывать мусор, где она все время находила остатки еды. Ни один руководящий сотрудник обкома, райкома, партии или комсомола не умер от голода, по данным исследований историка Сергея Ярова. Я опять же не говорю, справедливо это или нет, просто так было. На рынках можно было приобрести буханку хлеба. Откуда этот хлеб? Значит, кто-то имел излишки.
Есть у вас золотые часы «Павел Буре» — вам за них дадут буханку. Или занимает человек должность управдома. Он знает своих жильцов и знает, что в квартире, от которой у него есть ключи, все уже умерли, но остались картины, серебряные приборы, украшения, что не успели продать за еду. Известно, что люди такой категории после войны стали чуть ли не антикварами. Но не все. Отдает другой управдом ключи родственникам погибшего, а в квартире все в сохранности лежит в пыли. Таких примеров можно сколько угодно привести. Я считаю, что в блокаду большинство людей проявили духовно-нравственную стойкость. Не героизм, а именно стойкость и отзывчивость. Может, так кажется потому, что мне лет тогда было мало. Как будто сейчас люди стали ожесточеннее, живут по своим человейникам и мало кого интересует, кто существует рядом.