Метроном
С другой стороны, Арсений будто не мог ее простить.
В квартире — монументальной, бархатной, обставленной дубом и красным деревом — было невыносимо многолюдно. Как в переполненном музейном зале. «У вас как в музее!» — матери нравилось, когда так говорили. Просто обожала. Вида не показывала, конечно. Но Арсений знал: гость, впервые переступивший порог гостиной, должен был непременно застыть. Восторженно ахнуть, задрав башку к потолку, где на четырехметровой высоте горела люстра. Изысканное чудовище. Три яруса. Два центнера бронзы и хрусталя. Рухнет — прибьет.
Мать всегда принимала комплименты сдержанно, благосклонно. Даже панегирики на собственных похоронах, казалось, слушала с тем же выражением снисходительной царственности. Вообще невозможно было поверить, что умерла. Словно не в гробу лежала (каркас из цельного массива клена, серебристая атласная обивка выгодно оттеняет платье), а на любимой софе, доставленной на кладбище. Говорят, смерть меняет лицо, никаким гримом не скроешь — нет. Не в случае Беллы Григорьевны Зварской.
Эта фамилия принадлежала роду знатному и ветвистому, но изрядно порубленному с тысяча девятьсот семнадцатого. Избежавшие тяжелого топора побеги каким-то чудом приспособились и впоследствии со страху давали уже не белые, а красные плоды. Дед Арсения по матери, военный дирижер и умеренно известный композитор, писал пылкие громыхливые марши. Музыка сопутствовала Арсению с момента рождения: он появился на свет в тот памятный понедельник, когда во всех телевизорах страны бессильно плескалось «Лебединое озеро», очередная тщетная попытка красоты спасти надтреснутый, разваливающийся — на сей раз советский — мир.
Был ли отец Арсения музыкантом, неизвестно — мальчик его не знал. Мать не говорила о нем. Никогда. Арсений не спрашивал. Он вообще был не склонен задавать вопросы.
Зато пел. Упоенно лялякал в коляске, которую толкала по кривым дорожкам Нескучного сада нянюшка, расторопная румяная растрепа. Перед сном горланил неразборчивые песенки на детском языке. «Артист!» — удивлялась нянюшка, подтыкая одеяло. Но Белла Григорьевна неодобрительно покачивала почерневшими от времени серьгами. «Баритон — еще куда ни шло. Не дай бог тенор. Тенор — это диагноз».
Белла Григорьевна мечтала, чтобы Арсений играл на инструменте. Костяные клавиши старого рояля еще помнили бодрые пассажи деда. Но мальчик был огорчительно пухловат и до безволия расслаблен. Вместо того чтобы хватать и щупать все на своем пути, как полагается маленьким детям, мягко обтекал предметы, поглаживая поверхности короткими, толстыми, совершенно не изящными пальчиками. В перспективе обещавшими стать мясистыми немузыкальными сардельками.
Одно хорошо — песни Арсения умиляли гостей. Белла Григорьевна упорно игнорировала стремительную пересборку очумевшей страны. Устраивала дома старомодные салоны: заслуженные композиторы (по преимуществу ученики покойного Зварского), усатые капризные художники, рафинированные поэты. В сигаретном дыму колыхались верлибры и романсы. Сменой номеров с дирижерской чуткостью руководила Белла Григорьевна, хриплоголосая, статная, напудренная до скрипа, в струящихся брюках и бирюзовой шелковой блузе, собранной на шее скользким узлом.
Приходу гостей предшествовали суматошные приготовления. По спальне Беллы Григорьевны летали наряды. Разнокалиберные флакончики и тюбики перекатывались на туалетном столике. Гудели, разогреваясь, электробигуди. Белые пупырчатые трубочки. Пятилетний Арсений однажды не удержался, тронул — на указательном пальце тут же вздулся огромный, прозрачный, налитый жидкой болью пузырь.
Арсений заревел во всю мощь юного вокального таланта.
— Что там? — В овальном зеркале недовольно нахмурилось отражение Беллы Григорьевны. — А зачем было трогать? Где няня?
Но та, как назло, уковыляла в магазин. Арсений тянул вверх пылающий палец и захлебывался слезами. Белла Григорьевна захлопнула пудреницу, соскользнула с банкетки, взяла сына за плечи:
— Так. Давай Глиэра. Осанка. Вдох. Три-четыре: дремлет ко-о-олос, на-а-кло-ня-я-сь над роси-и-истою межой.
— …над роси-и-ис… …жой, — выводил Арсений, пузырясь слюной и сглатывая половинки слов.
— Вот так, — смягчилась Белла Григорьевна.
Артист всегда готов выйти к публике. Вернулась нянюшка, заквохтала, достала мазь Вишневского и бинты. Белла Григорьевна передала ей шмыгающего Арсения и раскрыла пудреницу.
Вечером Глиэр был исполнен с блеском. Гости наперебой хвалили Арсения. А музыкант Корсакин, пузатый каверзник, занимавший в консерватории какой-то административный пост, приметил забинтованный пальчик:
— Ай-яй-яй.
— До свадьбы заживет, — отозвалась Белла Григорьевна с хрустким ледяным смешком. — Слава богу, не пианист.
Корсакин взял невредимую ладошку Арсения. Помял. Поочередно вдавил ноготь в подушечку каждого пальца. И позволил себе солидно возразить:
— А вот зря вы. Рука гибкая, теплая. Антона Рубинштейна вспомните. Львиная лапа в бархатной перчатке. Фортепьяно. Обязательно. Данные есть.
Арсений обмер. Белла Григорьевна вздернула брови. Нянюшка, тихонько шаркая войлочными тапочками по паркету, поволокла Арсения спать. Перевозбужденный, он еще долго крутился, голосил про межу и колос, скидывал одеяло… И все-таки уснул.
Но позже что-то на минутку вывело Арсения из неглубокой дремы. В полумраке детской расплывалось мамино лицо. Горячее. Щекотное. И почему-то мокрое. «Мальчик мой, мальчик любимый, больно тебе? Ну ничего, ничего», — услышал зацелованный Арсений, прежде чем погрузился в сон.
Спустя год в жизни Арсения возникла музыкальная школа с портретами бетховенов и бахов: толстощеких, бровастых, важно лоснящихся лаком. Белла Григорьевна самолично отвозила Арсения два раза в неделю на занятия к Эмме Францевне.
Гроза малолетних пианистов. По сей день снится Арсению накануне важных концертов. Суровая, высокая, прямая, как ружье. Курила исключительно вонючий «Беломор». Душилась «Тройным» одеколоном. Отмахнулась даже от преподнесенного Беллой Григорьевной роскошного дьютифришного «Ланкома».
Пока Арсений покорно растекался пальцами по клавишам рояля, Белла Григорьевна — впервые в жизни кроткая и незаметная — сидела в углу класса. Ловила в тетрадочку каждое слово железной Эммы Францевны. Особо значимые комментарии отмечала росчерком Nota bene! — с восклицательным знаком, хлестким, как удар бича.
По общему правилу дети, пристегнутые по воле родителей к музыкальному инструменту, быстро сатанеют. Арсений, однако, был не против. Потная школьная беготня мало его привлекала. А прикосновения к клавишам дарили слабо уловимое, но упругое удовольствие в пальцах. Он не зверел от бесконечной долбежки этюдов Черни. Не скучал и на концертах (хотя наизусть знал количество колонн и органных труб во всех московских залах). Поглощал, не давясь, сольфеджио. Трезвучия и септаккорды. Тоника, субдоминанта, доминанта. Ужасная сухомятка. Без чашки чая не разжевать.
Единственный всполох интереса к обычной детской жизни возник, когда девятилетнего Арсения посадили за одну парту с Семеном. Сиповатый, задиристый, с белесыми пятнами пыли на брюках, Семен первым делом приятельски отмутузил Арсения на перемене. Отнял мобильник. Играл, пока не села батарейка.
А на следующий день принес в школу запотевшую банку. Оттуда изумительно пахло: сырыми опилками, зерном и еще чем-то сладким, запретным. На дне, во влажной прели вперемешку с овсом, возились пушистые комочки. Одного из беспризорных хомячат сияющий Арсений протащил домой — контрабандой, в рукаве. Белла Григорьевна, узнав, содрогнулась. Однако проявила милость, о которой вскоре пожалела.
Хомяк, названный Помпоном, вырос с характером графа Монте-Кристо. Отвратительно пах, шумно крутил колесо, ночами с дребезгом сотрясал клетку. Ждал удобного момента — и дождался. Сбежал. Юркнул куда-то на изнанку щелястой квартиры и шебуршал там несколько дней, издевательски пренебрегая кусочками сыра — жалкими попытками Арсения заманить беглеца обратно в клетку. С аппетитным хрустом пожирал благородную мебель и нотный архив покойного деда. Потерявшая сон Белла Григорьевна агонизировала.