Фиолетовые лебеди
Владимир Сорокин
Кривой месяц ноября. Брюхо неба.
Вспорол.
Обвалился-просыпался снег. Первый. На Москву полуночную:
– Праххххххххххх…
Ветер.
Хлопья.
Три змеи: вьюга, пурга, поземка.
– Ищи-и-и-и-и-свищи-и-и-и-и…
Зашипели.
Снежные выползки. По улицам.
Обесчеловеченным.
Спящий на площадях мусор. Застывшие трупы.
В испуганные рты подворотен:
– Нашли-и-и-и-и-и…
Во дворах: люди, костры, шепот.
– Сорок восемь черных журавлей. Поднялись. Вокруг Кремля три круга сделали.
– И пыздэц?
– Оборотился журавлем.
– Черные маги…
– Гноем африканским обмазались.
– Весь ближний круг.
– Улетели, нах?!
– И патриарх с ними.
– А нам крылом памахалы…
– Оиебана-а-а-а-ма-а-ма!
– Гной?!
– На Якиманке зажарили на вертеле архиерея, натопили из него сала, налили свечей. И служат черную мессу.
– Апппст…
– Чечены с китайцами. Новый договор! Подписан. Русской кровью.
– Сто пудов, по-любому, нах…
– И дивизия Дзержинского присягнула…
– Сегодня на Остоженке видали двухголовую собаку.
– Двадцать лет грабили!
– Грабылы.
– Сосали!
– Сосалы.
– И обсосали!
– Обсосалы?
– До костей!
– Недаром он тогда с журавлями летал…
– Иннаэтоя…
– Хоп??
– Гоп!
– Чернокнижник…
– Амманули!
– А как еще?!
– На йе ба лы!
– Слили.
– Слылы?
– Конечно, слили, слили, слили в баночку из белого золота черный гной африканский свежего замеса средней густоты хранить в холодильнике при температуре не ниже пяти градусов по парацельсу как они знали и ведали на пленарном заседании нижнеподвальной палаты через серое большинство когда президент в последний раз спел московские окна и оркестр большого театра но парламентское втирание африканского гноя в спины народных депутатов и закон о поголовном и уголовном сносе всех теплоцентралей и интенсивный рост журавлиных перьев когда не смеют крылья черные над родиной летать но обеспечить мягкотелую семейную упаковку в супербронебойные контейнеры а в первую очередь летит администрация президента и новая элита силовых структур когда необходимо срочно просверлить все зенитные комплексы и запустить в них умных благородных и благодарных червей по умолчанию а зениткам второй мировой залить жерла свинцом или финцом или хирцом но полет делает человека свободней как серж брин.
Евгений открыл глаза. Вертолет стал снижаться.
– Ау-а-а-а-а… – он зевнул, снял наушники с микрофоном. – Черные журавлики, да? Cool…
– Что, Евгений Борисович? – закричал помощник из-за шума винтов, снимая свои наушники.
– Сны, сны…
Евгений пристегнул ремень безопасности и повел острыми плечами.
– Позвольте, я продолжу? – закричал помощник, держа перед собой планшет. – Он восемнадцать раз превращал воду в лампадное масло, в монастыре к этому так привыкли, что стали этим маслом приторговывать. Про трех оживших все знают, про женщину с мозговой опухолью, про горячий чай для братии, я уже вам рассказал. Это у них в монастыре уже рутина. Да! Вот что очень важно для нас: семь с половиной месяцев назад один инок, он в миру был художник, а в монастыре взялся расписать стену в трапезной, так вот, он однажды заговорился, засуетился и забыл после причастия съесть просфорку. А когда вспомнил, она оказалась каменной.
– Засохла?
– Нет, она реально стала каменной. Окаменела. Форма, оттиск – все то же, но сама – камень. Так старец наказал его за суету мирскую.
– И что там за камень? Гранит? Мрамор?
– Не знаю. Он хранится у настоятеля.
– А узнать? Молекулярную структуру камня? – яростно зевнул Евгений.
– Для этого нужно забрать у них это.
– Трудно забрать, да? – Евгений потянулся, плаксиво-иронично скривив тонкие губы.
– Евгений Борисович, я только вчера днем получил эту информацию. Голова пухнет! Федот Челябинский, Анфиса Мокрая, потом тот Нектарий…
– И выстрелил он по давно пролетевшему вальдшнепу…
– Что, простите? – не расслышал помощник.
– Не прощу, – Евгений снова зевнул.
– Не расслышал! Могу продолжить?
– Не можешь! Хватит орать!
Вертолет приземлился. Евгений достал тонкую сигарету из узкого золотого портсигара, глянул в окно: скала, море, монастырь. Неподалеку стал подниматься белый вертолет с изображением шестикрылого серафима на фюзеляже.
– Не понял? – черные брови Евгения изогнулись.
Помощник глянул в планшет:
– Евгений Борисович, патриарх улетает. Он не принял его!
– Чудненько… – Евгений прикурил и рассмеялся, выпуская дым.
– Это… невероятно! – качал головой помощник.
Из-за ширмы вышел бортпроводник, открыл дверь, скинул трап. И сразу же вслед за ним вышли двое охранников, спустились по трапу. В открытую дверь ворвался горячий южный воздух. Евгений сошел на каменистую землю с выгоревшей на солнце травой, щурясь на солнце, глянул на поднимающийся вертолет патриарха:
– Карету мне, карету… скорой помощи. Мда…
С сигаретой в губах, огляделся. Кругом было ярко и жарко. Пахло морем и сухой полынью. Солнце палило. Он достал темные очки, надел. Неподалеку стояли два автобуса – один голубой, монастырский, другой зелено-серый, национальной гвардии. Возле них стояли две группы немногочисленных людей. Их разделяло оцепление из нацгвардейцев. Чуть подальше виднелась массивная военная машина, напоминающая мощный подъемный кран с телескопической стрелой. Возле нее прохаживались четверо часовых с автоматами.
В окружении охранников и помощника Евгений двинулся к автобусам. От автобусов отделились двое – генерал и настоятель монастыря, игумен Харлампий, пошли навстречу Евгению. Настоятель был в черном, генерал – в летней полевой форме.
Евгений как дротик метнул вперед сигарету, на ходу наступил остроносым ботинком. Первым размашисто подошел генерал, протянул длинную, толстую, как бревно, руку:
– Женя, он не принял патриарха!
– Это не новость, – Евгений подал ему свою узкую ладонь и успел поклониться подошедшему игумену.
Тот ответно склонил покрытую черным клобуком голову.
– Вчера президент, сегодня патриарх. Как такое возможно? – генерал дернул покатыми плечами. – А, святой отец?
– Я не святой отец, а батюшка, – спокойно перебирая четки, поправил его игумен. – И уже говорил вам, что старец четыре года как не принимает ни государственных людей, ни иерархов.
– Так нас тогда он тоже не примет!
– Возможно. Это ему решать.
– Вы ему доложили о нас? – спросил Евгений.
– Я ему не докладываю. Он сам ведает. И блюдет свои правила, в кои мы не вольны вмешиваться.
– То есть вас он не слушает? – буркнул генерал.
– Он слушает не нас с вами, – проговорил игумен, переводя взгляд своих спокойных глаз на скалу.
Генерал и Евгений повернулись к ней. Скала была невысокой, как и все предгорье, но почти отвесной. По ее серовато-розовато-желтой стене вверх шла зигзагом, в три пролета, узкая деревянная лестница, опирающаяся на куски арматуры, врубленные в камень. Лестница выглядела хлипко. Вдоль зигзага вместо перил тянулся канат, за который полагалось держаться поднимающимся. Зигзаг упирался в зев пещеры, напоминающий человеческое лицо с одним глазом. Снизу было видно, что вход заложен камнями и оставлено лишь небольшое окошко.
– Схимник уже год замуровывает себя изнутри, – зашептал Евгению в ухо помощник. – Вырубает камни, обтесывает. Осталось всего один камень положить.
– А цемент ему снизу подают? – с полуусмешкой спросил Евгений.
– Вместо цемента старец использует свои естественные отправления.
– Это… мудро. Борис, а что это за люди у автобуса? – спросил Евгений генерала.
– А, люди! – злая улыбка озарила потное лицо генерала. – Это, Женя, наша дорогая общественность. Просочилась! Похоже, они уже все знают, а? Государственных тайн больше не существует? На кой хрен они нам, а?! Дырявая страна! Женя, а? И почему?
– Ты меня спрашиваешь?
– А кого еще, ёптеть?!
Евгений достал портсигар, раскрыл.
– Здесь лучше не курить, – произнес игумен. – И лучше не браниться.
Генерал махнул рукой:
– Да уж…
– И что хочет эта общественность? Батюшка, они когда приехали? – Евгений спрятал портсигар.
– С утра.
– И чего они хотят?
Генерал всхохотнул:
– Как чего? Общественность хочет общаться! Их уже дважды кормили.
– Ну тогда пошли к ним, – Евгений различил среди собравшихся знакомые фигуры.
– Пошли! – зло буркнул генерал и зашагал вперед. – Хотя, Жень, мне все это уже – во! – он на ходу рубанул себя ребром ладони по широкой шее. – Во!
– Боря, успокойся.
– Да спокоен, спокоен! – рявкнул генерал.
Высокий, здоровый, узкоплечий, он был похож на медведя-шатуна, выгнанного из своей теплой берлоги внешними неприятностями. Сильнее всего недовольство выдавали генеральские руки: длинные, сильные, они угрожающе болтались при ходьбе, словно инерционные противовесы, накапливая энергию для профессиональных оплеух, которыми генерал с удовольствием бы наградил всю эту московскую, на кой хрен собачий слетевшуюся сюда публику.
Кольцо нацгвардейцев расступилось, пропуская идущих, но от собравшихся к ним уже кинулся солидный человек в летнем, светлом, с красивыми белыми усами и холеным загорелым лицом.
– Женя, Женечка, дорогой мой! Наконец-то! Дождались! – вскрикнул он высоким голосом.
Он обнял Евгения, мягко оплетя руками, прижимаясь широкой грудью, потом трижды расцеловал в худые щеки, щекоча усами. С генералом он уже успел наобниматься и расцеловаться. Евгений был пассивен в его объятиях.
– Дорогие мои, драгоценные, что же это такое? – не отпуская Евгения, белоусый отстранился. – Женя, Боря! Что творится? Зачем здесь эти добры молодцы с автоматами? Арестовывать? Задерживать? Не пущ-щать? Раз-зделять? Нас!? Разделять?! В такое-то время? Родные мои, вы с ума сошли? Если все происходящее правда, а не байки, а я уже чувствую, чую вот здесь, вот зде-е-сь, – он потюкал себя пальцем в широкую грудь, – что это правда, правда, это пахнет правдой, как же такое может быть?! Какое разделение? Какое к чертям собачьим разделение?!
Подошел пузатый человек с лицом, напоминающим картофельный клубень, с иконкой на груди, изображающей Юрия Гагарина в золотом нимбе, и забормотал громко, помогая себе короткопалой рукой, сложенной совком:
– Россия окуклилась! Панцирь треснул! Ослепительная бабочка государственности российской вырывается на волю, чтобы явить себя человечеству во всей духовной красе! Сияющим ракетоносцем воспарит она над миром, знаменуя новую эру человечества! Лики Сергия Радонежского и Иосифа Сталина на ее крылах! Нетварные лучи русской духовности источает она! Они пронзают землю! Трубный глас раздается над миром: народы и государства, покайтесь, соберитесь под знамена Пятой империи и великое преображение Земли узрите!
Его ловко оттеснил мужчина с суровым лицом, в темносиней шелковой паре, черной бабочке и жокейских сапогах; в руках он сжимал трость с набалдашником в форме змеиной головы.
– Уважаемые господа! – заговорил он, с мужественной жеманностью поигрывая мускулами лица. – Вы знаете, что я пират, циник и негодяй. До вчерашнего дня я изрыгал ежедневную Ниагару желчи на нашу церковь и ее служителей, но сегодня я опускаюсь пред нею на колени, – он легко упал на колени, – и готов первым поползти вверх по этой лестнице к великому старцу. Могу голым, посыпав голову вот этой самой придорожной пылью.
– Нам так не хватает взаимного доверия и элементарного взаимо-пони-ма-ния! – произнес почти нараспев худощавый мужчина с заплывшими глазами, колючей бородкой и развалом белых волос, в карминовом сари с косым воротом, расшитым православными крестами, с медалью «За оборону Донбасса», в белых брюках и желтых кроссовках.
– Вы кто? – буркнул генерал.
– СРИ.
– Чег-о-о?
– Союз русских искусств, – пояснил помощник Евгения.
Мужчина скрестил на груди худые жилистые руки:
– Мы можем, мы должны обо всем говорить, а не шептаться по углам, как либеральная плесень, говорить ежедневно, еженощно, каждый час, каждую минуту, каждую секунду, чтобы понять, в какой великой стране мы живем и как много мы можем вместе, как много у нас впереди, какой у нас прекрасный Президент, какие замечательные воины, генералы, старцы и святые, отцы, матери, братья, жены, дети, мы все преодолеем, все решим, только если будем говорить, говорить и говорить!