Это-больше-чем-фильмы
На Каннском фестивале этого года «Золотую пальмовую ветвь» взял фильм самого, наверное, известного иранского режиссера Джафара Панахи «Простая случайность». В этом веке иранские картины дважды получали «Оскар» (оба раза — фильмы Асгара Фархади, «Развод Надера и Симин» и «Коммивояжер»), бессчетное количество раз — премии Берлинского, Каннского, Венецианского фестивалей. Почему иранский кинематограф внезапно стал так важен для критиков, для зрителей, для фестивалей?
Иранское кино невозможно определить одной фразой. Оно зажато между цензурой и упрямой внутренней свободой, оно сочетает в себе смирение и бунт, поэзию и политику, документальность и насмешку над ней, метафоричность и простоту. Да, вот, наверное, самое важное: это очень простое кино. В нем обычные люди, пытаясь не потерять себя, живут свою обычную жизнь. И смотрят вокруг, и ссорятся с близкими, и мечтают о глупостях, и убивают, и любят, и пытаются понять, что все это было, куда идет жизнь, почему она еще продолжается.
Считается, что иранский кинематограф начался еще в 1900 году, когда Мозафереддин-шах приобрел во время визита в Европу кинокамеру, а его фотограф Мирза Ибрагим-хан снял на эту камеру львов в шахском зоопарке. Но вплоть до иранской новой волны кино было скорее развлекательным. В 1968 году появился фильм «Корова» Дариуша Мехрджуи, и легенда гласит, что именно благодаря «Корове» сегодня существует иранское кино. Шахиншах Ирана Мохаммед Реза Пехлеви этот фильм запретил — слишком нищей выглядела в нем деревня, в которой жил главный герой. Но после революции, когда исламисты всерьез собирались вообще запретить кинематограф, а часть кинотеатров в стране была сожжена, аятолла Хомейни, посмотрев «Корову», решил, что кинематограф отменять не нужно. Это и стало началом иранской новой волны.
Что там такого, в этом фильме? Крестьянин любит свою корову, она умирает, когда он уезжает по делам в Тегеран. Когда возвращается, жители деревни не знают, как ему сказать о смерти коровы. Красивейший фильм, полный теней и света, но, как и в принципе в иранском кино, света здесь больше, чем тени, и тоска растворяется в этом свете. Мехрджуи — традиционалист, повлиявший на всех последующих иранских режиссеров. Как и самый, наверное, известный иранский режиссер Аббас Киаростами, считающийся авангардистом.
Фильмы Киаростами просты и даже, хочется сказать, безыскусны. Герой «Вкуса вишни» («Золотая пальмовая ветвь» Канн 1997 года) ищет кого-нибудь, кто закопает его могилу, когда он расстанется с жизнью, но никто не соглашается. Человеческая жизнь здесь выглядит одновременно ничтожной — и грандиозной, и никто не поможет герою, кроме съемочной группы.
И отсюда следует еще одна важнейшая черта иранского кино — синефильство, любовь к кино, интерес к киноязыку, умение видеть, из чего состоит кадр, и понимать по одному кадру, из чего состоит человеческая жизнь. Герои «Салям, синема!» Махмальбафа приходят на кинопробы, и эти кинопробы как раз и становятся фильмом. «А если бы кино было только тем, что вы сейчас сыграли, вы были бы счастливы?» — спрашивает режиссер у кого-то из пришедших на кинопробы, и кино действительно оказывается лишь тем, что сыграл этот человек. Все есть кино, каждый из людей — режиссер, актер, оператор, звук, камера, мотор. Иранские режиссеры охотно снимают непрофессиональных актеров — что ж, ведь и мир не учился сниматься в кино.
Джафар Панахи рассказывал о своем фильме «Круг», что пытался снимать каждую героиню так, как того требовал ее характер: вокруг кого-то камера все время была в движении, кому-то больше подходили статичные планы, но было важно, чтобы все элементы взаимодействовали между собой. «Это принцип исламских четок, — объяснял он, — когда все частицы равны и дополняют одна другую».