Дюк Д’Окелюс
Вильям Бруй родился в Питере, в начале семидесятых вырвался из СССР и эмигрировал в Израиль, оттуда — в Париж. Потом был Нью-Йорк, возвращение во Францию, выставки по всему миру, жизнь в доме XII века на окраине нормандской деревеньки неподалеку от города Дьеп.
Шляпа, шарф, старомодно-изящно пожимает руку при встрече, будто поднося к губам. Говорит хриплым голосом, спокойно, попыхивает сигареткой, подбрасывает полено в очаг, предлагает вина.
Вообще, с Вильямом Бруем сложно делать интервью. «Ну зачем это? — показывает на диктофон. — Вы без него лучше запомните». Интересно, что из полутора часов вечернего разговора записалось минут двадцать. А утром, когда пошли с Вильямом Петровичем в мастерскую (которую он называет ателье), вместо телефона в руках у меня была чашка кофе — тут уже не только надежды на запись, но и надежды на память не осталось. Среди его работ ты будто оказываешься внутри молекулы. Или в космосе. Или нотой музыки сфер. Мозг отключается, ты весь становишься сердцем.
К разговору с Вильямом можно готовиться, как к экзамену по физике или по истории искусства: почитать про Большой взрыв, про вторую волну авангарда, про ленинградский андеграунд 1960-х и Париж 1970-х. А можно быть учеником, который принимает поток историй, шуточек, имен известных и не очень, рассуждений и даже молчания. Возле