Репортаж / Республика Саха
Байанай знает
Откуда в людях берутся жестокость и доброта
В Якутске длится скандал вокруг массового уничтожения бездомных собак в муниципальном пункте передержки. В городе есть те, кто спасает животных, но большинство горожан полагают, что важнее спасать людей от бродячих собак даже ценой жестокости. Это удивительно — мы видели в Республике Саха примеры доброты, жертвенности и почти святости, здесь активная общественная жизнь, есть независимая пресса, много местного патриотизма (см. «Что вам сказать про наш Восток», «РР» № 12–13 (429) от 21 июля 2017 года). Похоже, не обошлось без недобросовестной политической эксплуатации как раз национальной гордости, борьбы против «дискредитации республики». Но дух — хозяин природы Байанай знает, что правда за ним
Среди ожидающих в очереди к ветеринару — женщина с красным рюкзачком и большой дворнягой. Полная женщина с микроскопической собачкой. Седой мужчина с грустным испуганным лицом и с кошкой в переноске. Женщина с девочкой и пуделем. Мужчина с лабрадором. В глазах лабрадора — желание поскорей умереть.
Жужжит телевизор.
— Сегодня утром в Якутске дворник засунул в мусорный бак бомжа! — передает диктор.
— А у нас что, в городе больше новостей нет? — вскидывается женщина с пуделем.
— А что вы хотите? — поворачивается к ней пожилая. — Люди жестокие. Мы собачку вчера приносили сюда — ма-а-ленькую. На улице подобрали. Думали, лапка сломана. Нет, там пуля. Люди злые.
— Таких полно, — вставляет полная, пошевелившись, и микроскопическая собачка утопает в ее животе.
— А коровы? — поднимает голову мужчина с кошкой. Он говорит тихо, будто с опаской. — А коров за что по вымени стреляют?
Раздаются женские ахи. «По вымени?!» — переспрашивают его. «По вымени!»
— А я один раз шла, — отвечает женщина с пуделем, — и на меня собаки бродячие лаяли. А я с ребенком была. Я очень испугалась, ребенка со страху на руки схватила.
— Ну, это другой случай, — говорит пожилая. — Понятно, что если собака нападает, то от нее надо защищаться. Но а вот эта масенькая девочка с ножками тонюсенькими, Господи… да она даже не тявкает. Ее за что?
— А потому что нет пропаганды любви к животным, — седой старается произнести эти слова как можно тише.
— Да у нас нет пропаганды человеколюбия! — на всю очередь объявляет пожилая. — А что вы хотите — если бомжей в мусорные баки засовывают, чтоб животных любили?
Борщевский мягко держит лапу дворняги в руке. Лапа с обеих сторон проколота насквозь медицинскими спицами. Борщевский подкручивает шурупы на спицах. Слышен костяной хруст. Лицо Борщевского бледнеет.
Дворняга, свернув язык трубочкой, просовывает его между сомкнутых челюстей и лижет руку Борщевского, в которой тот держит инструмент; потом руку женщины. За воротом у Борщевского багровеет. Снова хрустит. В расширенных зрачках дворняги, смотрящей прямо перед собой — наивысшая концентрация боли. Собака делается похожей на старого непростого якута, на местного божка Байаная — духа лесов, рек и озер. Все звери в ведении Байаная. Даже медведь.
— Хватит! — Борщевский выпрямляется. Инструмент звякает о стол. — Думаете, почему он терпит? — усмехается врач. — То, что не каждый человек даст сделать над собой. Он думает, что хозяина нашел. А боль — плата за хозяина, — Борщевский разглядывает снимок с кривой лапы дворняги. — Если бы его привели к нам сразу после того, как на лапу наехала машина… Я бы и сейчас мог, — задумчиво говорит он, — вскрыть долотом надкостницу и просто поставить кости на место. Но это дикая боль для животного. Думаете, я не знаю, что такое боль? Меня машина на переходе сбила. Мне было так же больно. Я знаю ту боль. Знаком с ней.
Борщевский перебинтовывает лапу дворняги наново. Собачья боль, отразившаяся краснотой на шее ветеринарного врача, проходит. У Пикника — дворняги — хозяина пока нет. На вопросы о городском пункте передержки бездомных животных Борщевский отвечает сдержанно и без охоты, заметив лишь, что ветеринару пункта не удалось сдать у него зачет, а сам бы он туда, на Очиченко, работать ни за что не пошел.
— Пикник! — спускает он дворнягу со стола. — Ты красавчик вообще! — обращается он к псу, как может обращаться мужик к мужику. А потом к женщине с рюкзаком: — Очень адекватный пес.
Женщина в цветной футболке идет по тротуару. Красный рюкзачок прыгает у нее за спиной. Она — волонтер и главный редактор своего собственного сетевого медиа. В жаркой пыли проезжают утомленные автомобили, уазики, автобусы, забитые потными пассажирами. На сером здании мэрии, под флагами — российским и республики Саха — табличка «Год Добра 2017».
На ступеньках продуктового магазина сидит молодой бомж. Марина, еще находясь под впечатлением от телевизионного сюжета, останавливается и, держась за лямки рюкзака, некоторое время рассматривает тощего человека.
— Когда мы о таком пишем, — говорит она, — общество возмущается журналистами. Не теми, кто довел до подобной ситуации. А нами. Нам говорят: «Это вы сделали, это вы виноваты в том, что имидж республики упал». Нам говорят — раскачка региона, попытка оранжевой революции, Госдеп и все в таком духе… Нам не дают работать. Наш город маленький, все люди друг друга знают, и к тебе очень быстро меняется отношение. Особенно прошлой зимой я отчетливо почувствовала, как ко мне поменялось отношение.
Зимой якутские волонтеры попытались прорваться на территорию Очиченко и освободить собак. Стало известно: отловленные на улицах города бездомные животные содержатся в пункте до десяти дней. Затем они уничтожаются при помощи усыпляющей инъекции и проходят по бумагам как утилизованные по причине неизлечимого заболевания или агрессии. Эту информацию волонтерам подтвердили в мэрии. Волонтеры сразились в соцсетях со сторонниками убийства бездомных животных, которых среди горожан оказалось довольно много. И осуществили ряд попыток вывезти из пункта приговоренных кошек и собак. Издание Марины Сантаевой storm24.media подробно описывало эту борьбу, информация о которой вышла далеко за пределы республики Саха. В самый разгар конфликта между волонтерами и муниципалитетом ее сайт был заблокирован, почта взломана, соцсети оказались недоступными.
А тем временем пришедший из прокуратуры ответ гласил: «Всего за 2016 год сотрудниками МУП «Жилкомсервис» отловлено 4931 голов безнадзорных животных, приведено населением в пункт передержки — 1182 голов, передано заинтересованным гражданам — 799 голов, утилизировано — 5127 голов. При этом все из 4931 голов отловленных в 2016 году безнадзорных животных умерщвлены. Из них 2 животных умерщвлены в целях прекращения страданий в случае травмы, несовместимой с жизнью, или неизлечимой болезни. 4929 животных умерщвлены в связи с проявлением агрессии, предоставляющей угрозу жизни и здоровью человека… Умерщвление безнадзорных животных производится ветеринарным врачом… Стоит отметить, что указанные основания умерщвления предусмотрены п. 7.1 Порядка (регламент, принятый республикой на местном уровне для решения регулирования численности бездомных животных и вступающий в определенный спор с федеральным законом РФ о бездомных животных. — “РР”). В то же время данные показатели вызывают сомнения в их объективности. Однако проверить их в настоящее время не представляется возможным».
Череда домов на сваях, мимо которых идет Марина, выводит к Лене. Под сваями могла бы спрятаться бездомная собака. Но бездомных в этом городе, кроме людей, уже почти не осталось.
Вопрос «Почему среди волонтеров, помогающих животным в городе, одни русские?» приводит Марину в волнение, и, дернув за лямки рюкзака, она говорит:
— Нельзя-я-я! Нельзя-я-я! Национальный вопрос поднимать нельзя-я-я!
Русским в Якутии как бы приходится отвечать за весь исторический русский империализм, и они опасаются проявить национальное высокомерие.
Марина идет к бараку, осторожно обходя новенький бордовый туалет, который посреди разрухи стоит в этом дворе царем на желтых сваях. На дверях его крупно написано — «М», «Ж».
В коридоре с неровными затхлыми полами на стене художественным почерком выведено красным: «На… Убери». От этих слов к потолку расходятся бордовые звезды и полумесяц. На кухне барака Марина пьет чай с волонтером из группы What’sApp’а по спасению животных.
— Весь барак против нас, весь, — заунывно говорит Оксана, поджимая под себя тоненькие ноги. За ее спиной лежит дворняга. — А как я пройду мимо брошенного котенка? И дети мои животных любят. Они тоже не пройдут. Тут у нас раньше женщина жила, она не стала мужа на улицу выкидывать — он пил, она от него просто стенку заколотила, перекрыла гипсокартоном. Он умер, государство забрало эту комнату и передало детдомовцу.
Оксана подходит к окну. Марина смотрит темными глазами в черную заварку чая.
— А как она меня сегодня обласкала, мать Сергея этого, — Оксана поворачивается от окна и тихо голосит. — От уж обласкала. «Ты со своими выродками только выйди во двор, я им бошки откручу». А он опять на свою сожительницу руки начал распускать. В прошлый раз я слышу, он ее давай швырять по коридору — руками, ногами. Потом ее ребенок как заорет. Я больше не смогла терпеть, выбежала, он и меня толкнул, ударил. «Я вас всех тут на колени поставлю!». Пришел муж с работы. Заказ у него новый сейчас — на евроремонт. Я ему все рассказала, он сразу пошел: «Зачем мою жену трогаешь». А он его избил, Сергей этот. Он же весом берет. А мой муж — усталый, худой. Дочка полицию вызвала. Так все соседи на меня налетели: «Вы тут только четыре года живете! А у нас тут свое государство!». Пожаловались полиции на меня, что я тут кошек, собак держу. Говорят, отнимите у нее детей, они на двадцати четырех метрах живут. Полицейские уехали. А соседи говорят: «Попробуй только заявление напиши, мы жить тебе тут не дадим». То есть женщину бить — это им нормально. Где она — доброта людская, а, Марина?
Марина глубже прячет глаза в чашку с чаем.
Оксана поворачивается к гипсокартону спиной. Простой крест попадает в ложбину ее тощей груди.
— А ты куда писала? — спрашивает Марина.
— В земельный на Октябрьскую писала, — спохватывается Оксана. — Путину писала, — она присаживается за стол. — Писала, что мне, как маме многодетной, землю положено. А они вон машину с песком пригнали и детям песочницу насыпали. Еще туалет старый нам сломали, а новый поставили. А дом-то у нас в пятнадцатом еще признан аварийным! Но сказали ждать расселения до двадцать первого года… Да я еще комментарии под твоей статьей обо мне почитала…
— Да нельзя-я, нельзя-я было читать, — расстраивается Марина.
— А как не читать? Вот где меня обласкали, — она выдает рыдающий хохоток. — «Свиноматка, — говорит с хрипотцой, — детей нарожала». Какие же люди злые, Марина! Я же ничего у них не просила! Я у государства прошу, не у них! Господи, — выдыхает она, — какие же люди жадные.
— А этот год в Якутске объявлен годом добра.
— Добра? — переспрашивает Оксана.
— А что такое доброта? — спрашивает Марина. — Это, наверное, надо у старых якутов спрашивать.
Она в чистой кухне многоэтажки. Волонтер Аня кладет ногу в вязаной тапочке с красными помпонами на Дарси.
У Дарси выбит глаз. Он попал под машину. Водитель остановился, прицепил Дарси к тросу и на нем оттащил на обочину. Дарси — миниатюрная собачка. Он смотрит с пола на Марину единственным круглым глазом, в котором, как и в глазах Борщевского, — отражение близкого знакомства с болью. Марина получила сообщение в группу волонтеров в What’sApp о сбитой собаке и выехала ее искать.
— Многие вступают в наши группы, а потом выходят, — говорит она. — Потому что слишком много у нас в Якутске этих животных, которые страдают. Ты хочешь помочь, но их больше, чем ты можешь. Их так много, их больше, чем рук. Одну группу в What’sApp’е создала я сама. Там сорок человек.
Слова Марины похрустывают на конце — чем-то далеким, северным и знакомым. Таким голосом считают звезды на морозном небе или рассказывают сказки. Но не русские народные.
— У нас так-то в городе много собак убивают, — говорит Марина. — Но когда есть возможность спасти хотя бы одну, это нужно делать. Нас спрашивают: «Зачем вам это все?» Говорят: «Детям жрать нечего. Старикам жрать нечего». А я не знаю, каких детей они имеют в виду. Мы однажды сидели, обсуждали эту проблему бездомных животных, и пришел к нам известный телеведущий Андрей И. Пришел и сказал: «Что вы тут херней маетесь? Вы были в Чокурдахе?» «Нет, — говорим. — Не были». Он тогда говорит: «А я знаю, как люди живут на Севере». Да я тоже знаю! Знаю. Плохо живут. Продукты дорогие. Зарплаты маленькие. От северного завоза люди зависят. Не привезут им картошку — мороженую будут жарить зимой. Но если бы я Дарси там лежать оставила, у людей в Чокурдахе не появилось бы что жрать. Есть люди, которые занимаются людьми. Есть люди, которые занимаются животными. Есть которые занимаются и людьми, и животными. А есть которые не занимаются ни людьми, ни животными! — в голосе Марины снова проявляется старая якутка, хотя взяться ей там неоткуда.
Ворота приоткрываются. Выглядывает молодой мужчина с редкой бороденкой. Из-за его плеча выглядывает еще один — круглолицый. Марина вместе с волонтером Татьяной входят в пункт передержки. Увидев их, начинают лаять и визжать собаки в клетках.
Каждая как будто подзывает к себе и жалеет о том, что не может сказать по-человечьи.
— Поступила информация, что кошкам тут жрать нечего, — широкой грудью Татьяна решительно прокладывает себе дорогу вперед. — Вы Олег? А ну-ка дайте дорогу.
Она идет в домик с кошками. За ней семенит Олег, поправляя на носу скользкие очки. Он тараторит — начальница в отпуске, а он тут никто, просто пришел помочь. Уперев руки в боки, Татьяна встает перед клеткой, за которой — замученные, присмиревшие кошки и с десятка два котят, висящих на сетке, широко открывающих в истошном крике гниющие глаза.
— У вас тут кошки рожают! — взрывается Татьяна.
— А что вы предлагаете? — спрашивает Олег.
— Я предлагаю стерилизовать! Для чего вы их плодите?! Для чего вы этот процесс запускаете? Потому что эти котята по отчетности будут проходить! И зарплата ваша пойдет по числу животных в ППЖ.
Мужчина в зеленой футболке, мягко обволакивающей его выпуклый, как мячик, живот, моргая, ловит ее слова. Он ветеринар.
— Мы тут никого не убиваем! — наконец говорит он на плохом русском.
— Ой, сказочник, — напирает на него Татьяна. — Сколько у вас животных с февраля по май умерщвлено? Семьсот сорок четыре?
— Мы! — ветеринар хватает ртом воздух. — Никого не убиваем! Мы гуманно делаем укол! Эвтанизируем! А это — ничего страшного! А если! — он трясет, как болванчик, головой. — А если собака агрессивная, что с ней делать, скажите?
— И у вас все семьсот сорок четыре собаки были агрессивными? — спрашиваю ветеринара я.
— Нет. Мы их еще при вирусах усыпляем.
— Да вы же отрицаете, что у вас в пункте есть чума! — кричит на него Татьяна.
— А у нас вируса нету, — отвечает ветеринар, мотнув головой.
Татьяна долго и оценивающе смотрит на него.
— От врет в глаза и все тут, — усмехается она. — Это караул какой-то… И глаза такие честные…
— Следовательно, если вирусов в пункте нет, — продолжаю я, — то все семьсот сорок четыре убитых собаки были агрессивными?
— Да. Агрессивные. А что делать, если собака людей покусала?
— Но количество покусов не совпадает с количеством убитых собак, — замечаю я.
— Зачем вы к нему лезете? — кричит Олег. — Вы же видите, что он — бедный!
— А вы тут вообще никто! — закрывает ему рот Татьяна.
Ветеринар отбегает в угол и там плачет.
— А если она клинически больная, — бормочет он, — то я ее усыпляю. Гуманно. Это даже нужно для облегчения ее страданий.
— Скажите, а если кто-нибудь захочет усыпить вас против вашей воли? Вы тоже будете считать, что это — гуманно? — спрашиваю его.
Рот ветеринара открывается в удивлении. Полный, смуглый, он похож на глиняного божка, которого не долепили, но уже посадили в печь обжигаться раньше, чем положили внутрь начинку.
— Зачем вы мне такое говорите? — мотает головой он, словно отряхиваясь от моих слов. — Я никого не убиваю. Убивать — это насмерть молотками забивать или лопатами. А я только укол делаю. И с вами разговаривать я больше не хочу. Не хочу! — он всплескивает полными смуглыми руками.
— А я с вами разговаривать хочу.
— А я не буду вам больше отвечать. Нет-нет-нет. Вы плохие вопросы задаете. А я животных люблю! Люблю! Я — сельский парень. Я из района! У меня отец заводчиком собак был. Я с первого класса начал коров доить. Думаете, мне их не жалко, что ли? — щурит он глаза. — Собака болеет. Мне сразу: «Давай усыпим!» Только я сейчас не усыпля-я-ю уже-е-е, нет-нет-нет, — тянет он. — Это раньше я усыплял... А сейчас у нас препаратов нет.
Бледная Марина стоит возле клетки, за которой срывает голос белый пес. От его лая вибрирует дощатый пол под ее ногами. Пес просовывает в щели между прутьями лапы. Скулит. Стонет, задыхается, высунув язык. Частит, частит. А потом отходит в угол клетки и писает там темно-желтой мочой, стоя на трясущихся ногах. Струя, ударяясь о доски, жужжит и как будто продолжает его крик. В темных глазах Марины — отголоски какой-то старой боли.
— Прокуратура же почему-то этого не видит, — говорит Олег, поблескивая мутным взглядом из-под очков.
— Душу вы свою губите, — строго говорит ему Татьяна, выходя за ворота Очиченко. — А потом дети больные у вас, внуки…
— Зато мои дети, — с торжеством в голосе говорит Олег, — не будут покусаны собаками. Ни до смерти, ни просто покусаны.
Татьяна останавливается, поворачивается к нему лицом и долго смотрит сквозь его очки.
— А вот это уже, милый, идеология, — с расстановкой говорит она.
По дороге из Очиченко ветер устраивает в воздухе настоящие песчаные бури. Песка в Якутске много — зимой им засыпают дороги, а летом он гуляет по городу. Очиченко — первый и единственный в Якутске пункт передержки, открылся в 2015 году. Пункт рассчитан на 200 собак и 50 кошек. Планировалось, что в приюте животное, в соответствии с практикой, принятой в стране, будет проходить карантин, стерилизоваться и в случае, если для него не будет найден владелец, возвращаться в ту же среду. Согласно действующему гражданскому законодательству Российской Федерации отловленные бездомные животные должны содержаться в течение шести месяцев, и только по истечении этого срока они поступают в собственность муниципалитета. Однако постановлением правительства Республики Саха принят свой Порядок, не учитывающий шестимесячной нормы, прописанной в Гражданском кодексе РФ, а его пункт 3.5 впрямую устанавливает срок пребывания животного в пункте передержки — не менее десяти календарных дней. Но и не более.
Ведя машину, Татьяна матерится на летающий песок. Когда я спрашиваю Татьяну, русская ли она, что, впрочем, и так очевидно, Марина начинает сбивчиво говорить:
— Нельзя-я-я! Нельзя в Якутии поднимать национальный вопрос!
— А че нельзя-то? — обрывает ее в своей манере Татьяна.
— Неполиткорректно, — отвечает Марина.
— Ха-а, — усмехается та. — А это менталитет местный такой — потребительский. И к животным отношение потребительское. Казалось бы, для якутов собака — друг человека, помощник первый на охоте, глаза, руки и ноги... И в то же время видите как? Если она ему эту утку не принесет, он готов ее убить или оставить в лесу привязанной, чтобы собака дорогу домой не нашла.
— Я много раз хотела писать об этом, — тихо говорит Марина. — Об охоте.
Тянет дымом. Вокруг Якутска горят леса. Раньше они горели в основном из-за сухих гроз, сейчас — из-за мусора, оставленного людьми в лесах. Кажется, вместе с дымом из лесов выходят духи, чтобы напомнить оторвавшимся от суровой матери-природы жителям города: старик Байанай всему ведет счет.
— Добываем, — перебивает Охотник. — Мы не убиваем в лесу зверя, мы только добываем.
Охотник не называет своего имени. Он на ходу позвякивает ключами, которые держит в руке.
— Иду собаке своей ошейник с GPS покупать, — продолжает он. — Она уходит от меня в лесу, и я не знаю, что она там делает. Возвращается абсолютно сытая. Просто хочу знать, куда ходит моя собака. Я каждый раз беру ее в лес и понимаю, что охотиться со мной она не будет, уйдет по своим делам. Но от нее дети хорошие — хорошо работают.
— А если плохо? — приостанавливается Марина. — Что вы с ними делаете?
— Отдаю людям. А так, чтобы породу не потерять, приходится их стрелять… Э-э. А что? Ну, многие охотники стреляют. Без этого никак. Ну а как?! Только вот так! Это действительно так. Вы не понимаете? Ну а если нужна рабочая собака?! Нет, послушайте, этим никто не хвастается. Просто тихо отвел за банник, и все… А привязывать к деревьям — так делают только уроды. Нормальный охотник так не сделает. Собака — друг.
— Но друзей не стреляют за банником, — замечаю я.
— Но у людей отношение к животным крайне потребительское, пользовательское. И здесь, на севере, это чаще встречается. Лошадь должна возить. Корова должна давать молоко. Собака должна охотиться. И все это они должны человеку.
— А человек что-нибудь должен животным?
— Бог его знает… — он приостанавливается на пыльной дороге. — Здесь же север… — раздумчиво говорит он. — Выжить сложно. И зачем нужна собака, если она не охотится? Поверьте, тут никто не горит желанием застрелить свою собаку.
Он уходит дальше — ему надо купить ошейник, чтобы знать, куда ходит его собака. И кто ее кормит? Не сам ли Байанай, с которым она столковалась лучше своего Охотника? Каждый раз, заходя в лес, он кормит духа — длиннобородого старикашку. Кричит вороном, когда ест убитого медведя. «Это не я его ем, а ворон клюет», — говорит Байанаю Охотник, притворяясь птицей. Не медведя хотел убить, лося. Но медведь решил, что лось тот — его. А лось Охотнику принадлежал, и сам Байанай, может, поставил его на тропе у озера, довольный тем, как Охотник, войдя в лес, воздал ему честь.
Снова вырастает серая мэрия, объявляющая 2017-й годом Доброты. Охотник приостанавливается, зажимает в кулаке ключи, ему как будто в голову пришла какая-то важная, проясняющая весь разговор мысль.
— А знаете, кто за банник собаку не поведет? Кто убивать ее не станет? — спрашивает он. — Современный охотник. Он будет искать ей хозяина и найдет. А современный — это какой, знаете? Это тот человек, у которого к животным не только потребительское отношение, — по лицу его видно, что он рад созревшей в нем мысли.
— Я хотела спросить… — Марина сидит за гладким полированным столом Министерства охраны природы Республики Саха. Она обращается к министру Сахамину Афанасьеву. — А вот эти изменения в Порядок… они вносились одновременно с созданием самого пункта передержки? Они довольно существенные. А ваше министерство каким-то образом принимало в этом участие?
— Нет, к сожалению. Мы не участвовали, — отвечает министр.
— Почему? Почему вас не привлекли к обсуждению такого важного документа?
— В наши полномочия входит только дикий мир… — министр молчит, зная, что от него ждут еще чего-то. Но и он не может высказываться неполиткорректно о постановлении правительства республики. — Коренные жители, — тем не менее в обход начинает он, — очень бережно относятся к компонентам живой природы. Якуты воспевают ее в песнях и поэзии… даже цветы. Но в основном — лиственницу, березу. И к собакам в Якутии особое отношение. Так повелось. Собака для якута — транспорт… был… ну и член семьи… остался… Я вижу по своей работе варварское отношение к природе, — говорит он, — и ее компонентам. Ну… как я отношусь к жестокому обращению с животными? Не очень хорошо — как человек. Но я вне муниципального регулирования этих вопросов. Собака для меня — друг. И это вина человека, если его бывший друг оказался на улице, а потом попал в пункт передержки. Этот человек отказался нести ответственность за своего друга.
— Раньше якуты верили, что дух беспричинно сломанного дерева может их наказать, — говорю я. — Но, переселившись в город, они могли перестать верить в духа деревьев и бояться его. Страх ушел, а прагматичное северное отношение к природе и животным осталось. Может быть, поэтому мы наблюдаем сейчас в Якутске такое отношение к животным?
— У собаки есть душа, — произносит министр.
— Душа, но не дух. Душа не накажет. А дух — может.
— Байанай относится к собакам благосклонно, — говорит Афанасьев. — Без собаки якут — не охотник. Будет охота — будет мясо, соболь будет. И все это якуту даст собака.
Перед ним на стене — большая глянцевая карта Республики Саха. Со всеми ее улусами и лесами, из которых голосу предков все сложнее пробираться в столицу через суровые расстояния и разделяющую Лену.
В деревянном, битком забитом ресторане — полутемь. Из-за столиков доносятся немецкие, английские разговоры. В Якутске сейчас много туристов.
— В детстве у меня была собака Тайфун. Моя первая любовь к собаке, — негромко, медленно подбирая слова говорит Марина. — Мне было шесть, а он попал к нам уже подростком. Когда мне было восемь, его уже убили. Однажды он меня очень сильно укусил. Но я лезла к нему сама. Он тогда грыз кость, а я лезла с поцелуями. Я просто обнимала его. А он ел. Кость. Он очень долго меня предупреждал — скалился, порыкивал. Я все равно — к нему… Он прокусил мне ухо, левое. Кровь прямо лилась рекой. Я рыдала, мне не было больно, я не боялась этой крови. Я рыдала от того, что отец схватил палку и очень сильно его бил. Очень. Тайфун визжал. Я не могу рассказывать об этом… Правда. Не могу. Я сильно плакала: «Фуня!» Так я называла его по-детски. Мать держала меня, думала, я плачу от боли. Я в ту минуту ненавидела отца. И никогда, ни спустя годы, ни спустя десятилетия, ни спустя дни у меня не было к Тайфуну ни злости, ни страха. Я по-прежнему любила его. А потом появился дядька и стал намекать на ту шапку — хорошая шапка из Тайфуна получится, теплая. Он приходил несколько раз, и они нехорошо хихикали с моим отцом. А потом Тайфун исчез, и мы с сестрой предположили — это отец его убил…
— Значит, это отец превратил твою любовь к животным в страдание?
— Так и есть. Эта недолгая любовь к собаке — она страдание бесконечное. Это любовь со страданием. И это обида на отца.
— А ты русская?
— Бабушка отца — якутка, — отвечает Марина, и становится понятным, откуда в ее голосе так часто, но внезапно возникает нерусская старушка. — Я прабабушку не знала. К сожалению… К сожалению! Потому что тогда я бы многое могла объяснить в самой себе! То, чего я не могла и не могу по-прежнему объяснить. Какие-то вещи во мне не приобретенные, а врожденные. Вот, допустим, национальная принадлежность. Я же все равно чувствую связь с этой землей, со своими якутскими предками. Моя мама с Волги. Но есть что-то еще — по линии отца. Какие-то качества характера во мне, которыми отличаются якуты, как они сами признаются. Например, упрямство.
— И ты такая?
— Да. Я не склочная. Но вспыльчивая.
— А русские какие?
— А русские — националисты.
— Но, кажется, в Якутске они боятся высказывать свое мнение. Они здесь в меньшинстве.
— Но там, где мы в большинстве, мы — националисты. Мы считаем себя «Большим Братом». Нам вбили это с советских времен, и вот так мы живем с тех пор — ощущая себя «Большим Братом». Особенно здесь это хорошо видно! «Мы вам дали образование, мы вам дали цивилизацию…» Якутам обидно.
— А может быть, беда в том, что русские эту свою роль Большого Брата не доиграли до конца? Я заметила здесь то, чего невозможно не заметить: все волонтеры, спасающие животных в Якутске, — русские.
— Якуты тоже занимаются! Просто их меньше. Нельзя-я-я! Нельзя-я-я! Нельзя в Якутске поднимать национальный вопрос.
— Но как тебе удалось сохранить в себе голос якутской бабушки?
— Якутский голос сохранило мое русское. Моя мама. Она давала мне читать кни-ги, — почти по слогам отвечает Марина. — Про лошадь давала. Был такой журнал «Роман-Газета». Там не было ни одной картинки. А мне было десять. Я прочла в нем роман «Удивительный Монгол». Монгольская маленькая коротконогая лошадь любила одного жеребца, но его увезли, она шла к нему. Меня эта история потрясла. Мама пела. Она была тем ларцом, из которого я доставала русское. Русскую культуру. Это от родителей, а не от национальности, зависит, станет ли для их детей любовь к животным — страданием.
Марина молчит, прислушиваясь к отголоскам той знакомой и ей, и Борщевскому, и собакам боли. За ее спиной в шкафу — фарфоровые аватары, белорукие деревья жизни, которые тянутся вверх, как будто показывая: связь с миром божеств для них куда важней. Среди деревьев — глиняный Байанай, старичок в меховой шапке. Его узкие глаза закрыты, он посмеивается в длинную бороду — знает, звери все равно сами к нему прибегут. А прибегут звери — потянутся и люди. Забудут голос предков, друзей меньших начнут обижать. Так бывает с теми, кто только что оторвался от земли, от рыбалки. Недавние горожане редко любят животных. Сельский прагматизм, раскормленный городом, не дает. Но дети их будут любить собак и кошек. И дети их детей — тоже. Человек все равно рано ли, поздно ль повернется лицом к природе. Друга меньшего не обидит. Байанай знает. Это видно по его хитровато сощуренным глазам.
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl