«Прощайте, дорогой лорд-канцлер» — памяти Александра Ширвиндта
15 марта не стало народного артиста Александра Ширвиндта. Сергей Николаевич, знавший мастера, вспоминает его роли, жизненные принципы, всегдашнюю грусть и иронию
Он сразу переходил на «ты». В этом ничего не было от начальственного панибратства бывших комсомольских работников. Скорее этим «ты» он с ходу принимал тебя в свой круг, приглашал присоединиться к своей компании, к закрытому клубу, куда входили самые талантливые, самые блестящие, самые находчивые.
Последние шестьдесят лет Александр Анатольевич Ширвиндт был лордом-канцлером главной богемной московской тусовки. Ему это невероятно шло: синие клубные блейзеры, неизменная трубка, английская невозмутимость. «Покерное лицо завзятого картежника» — скажет о нем Анатолий Смелянский, один из завсегдатаев столичного клуба великих остроумцев.
Свой актерский стиль Ширвиндт отточил на капустниках и новогодних вечерах в Доме актера ВТО. В каком-то смысле он был первопроходцем жанра стендап-комеди в России. Но его красивые с поволокой глаза были зачастую красноречивее текстов, которые для него писали Михаил Жванецкий и Аркадий Арканов. В них была грусть и правда. Правда человека, который понимает про жизнь гораздо больше, чем это предусмотрено его профессией и ролью, которую он сам для себя придумал. Недаром в театре у него было прозвище Маска или Железная Маска. Что происходило в его душе, никто не знал. Туда он не пускал никого.
Так сложилось, что я не был поклонником Театра сатиры. Ни при Плучеке, ни тогда, когда Ширвиндт стал там худруком. Не думаю, что это его как-то задевало. Он не слишком доверял критикам. Его интересовало другое. «Мне надо заполнить 1130 седальщных мест каждый вечер», — с тоской вздыхал он каждый раз, когда заходила речь о чужих творческих манифестах, программах, концепциях — это были слова не из его лексикона. Он выслушивал их с лицом человека, которому предстоит тяжелая полостная операция, а ему рассказывают о каких-то смешных царапинах и детской простуде.
Приблизительно с тем же лицом он выходил на сцену. И в легендарной «Женитьбе Фигаро», где играл графа Альмавиву, и в последнем своем спектакле «Где мы?». Все вокруг суетятся, резвятся, стараются привлечь к себе внимание зрителей, а Ширвиндт совсем не старается. Его девиз и жизненная стратегия: «Не суетись под клиентом». Он просто смотрел в зал, молча. Или — на своих партнеров как бы с укоризной. Ну чего так расшумелись, идиоты! Делать вам, что ли, больше нечего?
Наверное, он мог бы быть грандиозным Фирсом в «Вишневом саде». Такой гениальный еврейский Фирс великого русского театра. Но в какой-то момент АА резко перестал играть классику. То ли руки до нее не доходили? То ли никто не догадывался предложить ему роли по росту? То ли сам он страшился не заполнить проклятые «седальщные места» Театра сатиры? Кто знает!
На самом деле АА был по натуре скромным человеком и умел довольствоваться малым. В нем никогда не было куража сыграть все, переиграть всех! Может, поэтому знаменитые и нервные актрисы любили брать себе его в партнеры. Знали, что он никогда не будет тянуть одеяло на себя.
Мне об этом рассказывала Людмила Гурченко, когда они вдвоем репетировали пьесу Эдварда Радзинского «Поле битвы после победы принадлежит мародерам».
— Шура — прелесть. Мы знакомы всю жизнь. Но я ненавижу, когда он на всех углах говорит о себе: «Я старый человек!» Эти вечные его внуки, дети! Зачем всем это знать? У всех у нас есть внуки. Мне кажется, он как-то очень рано влез в тапки «дедушки Шуры». Свою задачу, кроме всего прочего, вижу, чтобы хотя бы на время нашего спектакли эти его тапки отправить в мусоропровод. Ну или, если они ему так уж дороги, спрятать куда-нибудь подальше. Чтобы он снова стал тем сногсшибательным Ширвиндтом, от которого у всех девушек моего поколения и старше когда-то подкашивались коленки.
Вообще эта тема какой-то нереализованности, недовоплощенности АА втайне всегда волновала. Она прорвалась однажды в новелле «Звуковое письмо» в спектакле «Маленькие комедии большого дома», где он изображал джазмена, записывающего в студии аудиописьмо своему недотепе сыну. Эти его вариации под Оскара Петерсона, элегантные бачки, волнующий, глубокий баритон. Мороз по коже. О, как права была Люся! Ширвиндт был неотразим. Собственно, таким и остался.