Литература
«Дыр бул щыл убеш щур», – написал Алексей Крученых, и эта фраза до сих пор остается одним из самых глубоких русских высказываний. «Правила жизни» не претендуют на полное понимание, но достаточно к нему приблизились. Первая версия этого текста, целиком написанная на будетлянском заумном языке, была, к сожалению, отвергнута.
Душным июньским днем 1968 года в Донском крематории прощались с восьмидесятидвухлетним стариком. Несколько молодых людей, зрелый мужчина и старуха. Никаких речей, никаких траурных венков и государственных мужей. Гроб тихо опустили, и все разъехались.
Среди молодых людей были Эдуард Лимонов и Андрей Вознесенский. Зрелый мужчина – поэт Борис Слуцкий. А старуха, пришедшая к концу прощания, – Лиля Брик, угасающая муза авангарда. Она пришла оплакать последнего футуриста в тот же зал, где прощались с Маяковским и Осипом Бриком. В тот же крематорий, где сожгли тела Мейерхольда и Бабеля. Хоронили человека, который на глазах немногочисленных присутствующих, по словам Лимонова, превратился из живой легенды в «просто легенду».
В год, когда весь мир будут сотрясать радикальные протесты, в год, когда новое искусство будет менять мир, умер Алексей Крученых, поэт, издатель, теоретик, подаривший миру заумь – абстрактный, беспредметный язык.
Дыр бул щыл
убеш щур
скум
вы со бу
р л эз.
Это нужно произнести. А потом произнести еще раз. И в третий раз. Прислушаться. Все дело в «фактуре слова» – расположении составных частей стиха, здесь – звука:
звуковая фактура (легкие звуки, легкая, нежная фактура) –
«неголи легких дум»;
тяжелая –
«табун шагов,
чугун слонов»;
тяжелая и грубая –
«дыр бул щыл…»;
резкая (на «з», «щ», «ц»…);
глухая – «дым за дымом, бездна дыма»;
сухая, дуплистая, дубовая – «промолвил дуб ей тут»;
влажная (на «ю» – «плюенье», «слюни», «юняне»).
Это чистый звуковой эксперимент, вызывающий, эксцентричный. Стихотворение было написано в 1913 году – еще господствует гладкий язык изысканных символистов Блока и Гиппиус, акмеисты Гумилев, Ахматова, Мандельштам еще только поднимают голову, Европа еще не оглушена громом пушек Первой мировой войны, еще не разгорелись революции, которые сокрушат великие империи. Но Крученых и другие футуристы словно предугадывают грубое звучание остатка столетия.
Без чего невозможен авангард?
Без манифеста.
Из Декларации заумного языка и «слова как такового»: «Мысль и речь не успевают за переживанием вдохновенного, поэтому художник волен выражаться не только общим языком (понятия), но и личным (творец индивидуален), и языком, не имеющим определенного значения (не застывшим), зауми. Общий язык связывает, свободный позволяет выразиться полнее».
В том же 1913 году в парижском журнале «Материалы сегодня» архитектор Адольф Лоос печатает революционную статью «Орнамент и преступление». Он вырос в душной Вене, столице осыпающейся Австро-Венгерской империи, которой император Франц Иосиф правил уже как 65 лет. Это был город сложных церемоний, модерна-югендстиля, кофеен с деревянными панелями, живописи Густава Климта и построек Отто Вагнера. В этом до одурения пышном городе, где жизнь была неотличима от декорации, Лоос объявляет войну всякой бутафории – архитектура должна быть функциональной, облик строений – определяться целью постройки, поверхности – чистыми. Читая эту книгу сейчас, удивляешься, какой живой ненавистью она напитана. В такой атмосфере сложно не научиться ненавидеть все старое и отжившее. Отсюда – поиск альтернативы, прямой противоположности существующему, а результатов этого поиска хватит до конца столетия.
Алексей Крученых – это Адольф Лоос русскоязычной поэзии начала века, живший в не менее душной Москве. Все многочисленные манифесты, которые он написал и к которым приложил руку, кричат именно об этом. Язык нужно очистить, избавиться от гладкости, вернуться к самим его основам, возвратить себе и читателям живое восприятие слова. Его теория сдвига, напоминающая «остранение» Шкловского, – его ответ и предложение. Смещая звуки, слова, смыслы, отвергнув канон и деформировав формы, превратив ошибку в прием, можно наконец-то шагнуть вперед.
«Сдвиг – яд, очень опасный в неопытных руках глухачей, но его же можно использовать как хороший прием. Например, желая придать слову «цикута» еще большую увлажненность, я искал такой фразы, в которой бы «цикута» помещалась в середине строчки и перед ней союз, и, для получения посредством стыка сдвигового слова «ицикута», так получился стих:
Паюсный корморан и цикута,
сестра милосердья».
Именно поэтому к уже пожилому Крученых во времена оттепели часто приходили молодые поэты – официальные и неофициальные. Оттепель – время Маяковского, о нем все говорят и пишут, но, если присмотреться, в каждом стихотворении Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной слышен Крученых. А он, живший на деньги от продажи редких книг, был рад дать им совет и протянуть руку новому времени из 1913 года – поэт для поэтов, культовая фигура для немногих, чья работа стала частью языка.
Крученых ушел в тень еще до начала публичной кампании, известной как «борьба с формализмом», после которой художественный и литературный авангард был официально разгромлен, осужден и уничтожен. Он растворился, исчез из публичного поля, избежал репрессий и насильственной смерти, стал стариком и чудаком – после самоубийства Владимира Маяковского.
Ранним утром 14 апреля 1930 года в квартире дома 3/6 по Лубянскому проезду прозвучал выстрел. Актриса Елизавета Полонская, не успев выйти из подъезда, услышала его. Она взбежала по лестнице, увидела окровавленного поэта, как он бледнеет, и все спрашивала его: «Что вы сделали?» Ей пришлось спуститься по лестнице еще раз – встретить скорую помощь, а затем еще раз подняться – чтобы узнать, что спасать его поздно.
Предсмертную записку Маяковский начал так: «В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет».