Perestroika и литература. Часть 3
Революция без авангарда
Литература в перестройку, как смогла, предупредила общество о нарастающей национальной трещине. Восстановила справедливость памяти, сняла барьер между эпохами, соединила русскую культуру в её «материковом» и эмигрантском изводах. В содружестве со СМИ, кино, театром, перестроечным роком и визуальными искусствами обеспечила гласность. Обессмыслила цензуру и подготовила принятие закона «О печати» (12 июня 1990 года), который обеспечил свободу слова как минимум до середины нулевых.
Гражданский долг литературы перед страной был выполнен. Но как же обстояло дело с главной, внутренней задачей — поддержкой живого литературного процесса? С бесконечной сменой поколений, бесперебойной поставкой новых текстов, имён, идей, образов, стилей? Со всем тем, что обеспечивает саморазвитие словесности — и выражает революционный дух эпохи, как духу надвигающегося Февраля отвечали модерн с авангардом? С этим обстояло значительно хуже, хотя и не совсем безнадёжно.
Издательства конца 1980-х заметно отставали от журналов, поэтому вновь обратимся к ежемесячникам. «Знамя» конкурировало с «Новым миром», «Дружбой народов», «Звездой», враждовало с «Нашим современником» и свысока поглядывало на «Юность», где давали слово молодым писателям. Но если «Знамя» чем и отличалось от «серьёзных» конкурентов, то, во-первых, твёрдым прогрессизмом взглядов и умеренным консерватизмом вкусов, а во-вторых и в-главных, нерастраченной любовью к современности и тоской по новым именам и новым текстам.
Разумеется, в 1987–1989-м «наследие» и здесь преобладает. Знаменцы впервые напечатали язвительное «Собачье сердце» Булгакова (1987; текст подготовлен Мариэттой Чудаковой), замятинскую антиутопию «Мы» (1988), повесть Георгия Владимова о лагерной собаке «Верный Руслан» (1989) — один из важнейших памятников русского литературного антитоталитаризма, а также автобиографический роман «У нас была прекрасная эпоха» навсегда заворожённого собой Эдуарда Лимонова (1989). Добавим к этому «Колымские рассказы» Варлама Шаламова — отчаянное свидетельство о расчеловечивании в подневольном государстве. Перелистаем лагерную прозу Анатолия Жигулина «Чёрные камни» (1988), рассказавшую о личном опыте писателя, посаженного за создание «Коммунистической партии молодёжи»1. Вспомним записки Константина Симонова «Глазами человека моего поколения» (1988) и многое другое. И станет ясно, что журнал соответствовал общему тренду. Разве что с Солженицыным у него не сложилось — на что были субъективные причины: писатель был задет многочисленными знаменскими шпильками в свой адрес — и наотрез отказал «Знамени».
1. Подпольная организация, созданная Анатолием Жигулиным и его одноклассниками в 1947 году с целью возврата советского государства к «ленинским принципам». В программе КПМ содержался пункт о возможности насильственного смещения Сталина. В 1949 году среди членов КПМ начались аресты, часть участников была приговорена к 10 годам лагерей.
И в то же время «Знамя» пыталось нащупать зыбкий компромисс между читательским запросом на архивы и выполнением традиционной журнальной задачи — организацией литературного процесса. Получалось то прекрасно, то ужасно, то никак, но сама попытка очевидна. В 1987-м, когда уже наметился, но не до конца сформировался общий тренд, «Знамя» по инерции поставило на социально острую беллетристику — скоропортящуюся, но, как тогда надеялись, способную привлечь аудиторию. Замысел не сработал — и сработать, увы, не мог; полугазетная полусатира прозаиков, чьи имена ничего не говорят читателям новых поколений, не выдерживала двойную конкуренцию — и с гениальными «задержанными текстами», и с эпохой настоящих, непридуманных разоблачений. В январе 1987-го был демонстративно арестован зять Брежнева, всесильный генерал-полковник МВД Чурбанов; все обсуждали расследование «хлопкового дела»2 о коррупции на самой вершине власти.... Политический класс конфликтовал; в конце года Ельцина сняли с поста первого секретаря Московского горкома и началось публичное противостояние двух лидеров, возникла реальная оппозиция. Литературное прошлое оказалось сильнее литературного настоящего, а жизнь разоблачительнее литературы.
2. «Хлопковое дело» — серия уголовных дел, связанных с коррупцией на высшем уровне в Узбекской ССР в конце 1970-х — 1980-х годах. По 800 уголовным делам были осуждены более 4 тысяч человек. «Хлопковое дело» было предано широкой огласке для публичной демонстрации борьбы с коррупцией.
Не дала результатов и ставка на самые громкие имена доперестроечной поры, даже такие славные, как имя Фазиля Искандера. Русскоязычный прозаик родом из Абхазии, автор нескольких циклов новелл — о взрослении Чика, о Сандро из Чегема, запрещённой антиутопии «Кролики и удавы», — всегда был любимцем советской интеллигенции. Но так случается в истории литературы: тексты, вызывавшие заслуженный восторг вчера, вдруг перестают читаться сегодня.
Сложнейшая редакционная задача: где взять авторов, способных предложить публике тексты, созданные здесь и сейчас, аукающиеся с современностью и способные при этом перебить интерес к великим «белым пятнам», политическим реформам и скандалам, а также к бесконечным спорам в массовых журналах («Огонёк») и газетах («Московские новости»): насколько Ленин лучше Сталина, а меньшевики гуманнее большевиков? Как найти сиюминутную словесность, соответствующую сразу множеству параметров? Не очерковую и не привычную, публицистичную по уровню проблем — и не публицистическую по стилю, утончённую, но не избыточно?
Авангардную найти не удалось, да и не очень до поры до времени искали; тому, кто судил о литературных судьбах перестройки исключительно по разделу прозы московских и ленинградских журналов, перестройка могла показаться странной революцией без авангарда. С визуальными искусствами ситуация была иной, достаточно упомянуть первый в истории московский аукцион «Сотбис» 1988 года, на котором продали «Фундаментальный лексикон» Гриши Брускина; в музыке заглохли бесконечные советские ВИА и в эфире зазвучали Виктор Цой с его требованием перемен, молодой Вячеслав Бутусов с песней на стихи Ильи Кормильцева «Я хочу быть с тобой…», Юрий Шевчук… А центральная литературная печать обходила эту тему стороной, да и массовый читатель ждал тогда скорей добротной, крепкой прозы, привычной по форме.
В конце концов «свою» современную словесность «Знамя» обнаружило. Пронзительная повесть Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая» (депортация чеченцев и ингушей, детский дом на территории Чечни, дорога, мощённая могильными плитами) точно попала в общественный нерв. Написанная ещё в 1981-м и остававшаяся под спудом, она формально проходила по разряду «рукописи из стола». Но считывалась по-другому. Как современность, перекликающаяся с классикой. При этом остро социальная. Консервативная по стилю, но свежая по тону. Забрезжила новая опция: заманивать темой «проклятого прошлого», а тексты давать современные.
Не случайно следующий, 1988-й, журнал решил открыть лукавой пьесой Михаила Шатрова «Дальше… дальше… дальше!». Мгновенный отклик был ей обеспечен: рукопись пошла с колёс, написана была при свете исторического дня; в центре сюжета — спорное прошлое, при этом всем понятно, что разговор идёт о будущем. Спустя десятилетия трудно понять, как надуманный вопрос о «настоящем ленинизме» (догма это или неостановимое движение «дальше, дальше, дальше») мог вызывать всеобщее возбуждение. Но что было, то было: отработанный на «Тучке» вариант (произведение современное, тема давнишняя, актуализация бескомпромиссная) сработал. И впоследствии был успешно использован ещё не раз.
Но «Знамя» сделало — то ли осознанно, то ли интуитивно — ещё одно редакционное открытие. Да, читатели платят за прозу; да, подписчик идёт на большие форматы; значит, эту опцию мы оставляем под «наследие», с некоторыми исключениями — когда случайно попадается большая проза на уровне Приставкина. Зато в любом журнале есть заведомо внерыночный раздел — поэзия. И можно попытаться превратить её в «зону литературной современности». Создать компенсаторный механизм, уравновесить пошатнувшуюся конструкцию. Не договаривание недоговорённого, не прошлое в качестве будущего, но преобладающая актуальность: вот оптимальная формула поэтической рубрики.