Зимний букет
Ближе к полуночи, как обычно, начинается кошачий концерт. В истеричных голосах ощущается и отчаяние, и звериная злоба, и угроза, и пронзительная тоска потерянных в пространстве и времени. Странно, что такие инфернальные вопли издают существа, внешне похожие на пауков. Нервы у меня начинают звенеть. Я и до того не дремал, но тут меня будто сбрызгивают кислотой. В посёлке, вероятно, тоже никто не спит. Локус у нас небольшой, всего около тысячи человек, в ночном чутком воздухе мяуканье разносится далеко, и я представляю, как сейчас вздрагивают и привстают на постелях женщины, как у них расширяются от испуга глаза, как всполошённо бьются сердца и как мужчины, преодолевая тот же атавистический страх, выходят с винтовками на крыльцо и напряжённо вглядываются в темноту.
Впрочем, темнота эта относительная. Ночь сегодня, против обыкновения, прозрачная, ясная, парниковые облака растаяли, небо усыпано, как светящейся крупной солью, кристаллами звёзд. Пылает над обрывом к реке фосфорическая луна, и трава от блеска её подёрнута волшебной голубизной. С помоста, где я нахожусь, хорошо просматривается весь луг с изломанными призраками кустов, и дальше, примерно в километре отсюда, зазубренный мрак леса. Царит безветрие, но верхушки деревьев слегка шевелятся, и потому кажется, что они корчатся от пронзительной истерики бельтюков. Вроде бы слегка вздрагивают и кусты, но я знаю, что это обман, на который не следует реагировать. Тем не менее напряжение даёт о себе знать: я до боли в пальцах сжимаю винтовку и повожу дулом то туда, то сюда. К счастью, в этот момент скрипят доски лестницы, ко мне на смотровую площадку вскарабкивается Пахом и садится рядом, привалясь к низким перилам.
— Ну что?
— Пока всё спокойно, — говорю я.
Пахом тут же вскидывает винтовку и выцеливает что-то в дальних кустах. Я тоже разворачиваюсь, как на пружине, но он уже опускает дуло и вновь откидывается.
— Показалось… Уже ум за разум… Георгий Павлович, я вот что сообразил. У «научников» есть две мощные лампы, каждая на три тысячи ватт. Если сделать к ним конические отражатели, то можно поставить пару прожекторов по углам. Такой как даст по глазам! У бельтюков ведь оптика органическая, правильно? Думаю, что на две-три секунды ослепнут. А две-три секунды могут кому-то и жизнь спасти…
Это хорошая мысль. Я сразу с ней соглашаюсь и говорю, что завтра же и попробуем. Посоветуемся с Гайнутдином. Он, вероятно, сумеет такую штуку соорудить.
Пахом от похвалы немедленно загорается энтузиазмом и тут же вновь предлагает организовать зачистку леса. Дескать, у него двадцать крепких ребят, а если взять ещё столько же мужиков, то из этих сволочей членистоногих можно навертеть компост. Или, без паузы предлагает он, можно, когда будет устойчивый ветер в ту сторону, пустить лесной пал. Пусть к чёрту сгорят!..
— Нет, — отвечаю я. — Совет такую акцию не утвердит.
— А лично вы?
— Лично я, как мэр, тоже против.
Всё это обговаривалось уже много раз. Конечно, зачистить лес хорошо, но для тотальной войны с бельтюками у нас недостаточно сил. Риск слишком велик. Вон новгородский локус в прошлом году провёл зачистку своего леса — между прочим, потеряли при этом шесть человек, а через неделю передали в эфир паническое сообщение: бельтюки, взявшиеся невесть откуда, атакуют со всех сторон. После этого замолчали и молчат до сих пор. Вологжане, ближайшие к ним, даже не стали высылать туда разведгруппу. Вообще, из того немногого, что нам известно о бельтюках, можно сделать вывод: в них нет программной агрессии. Если бельтюков не трогать, то и они нападать не станут. Другое дело, если сочтут, что мы представляем для них угрозу. Как, например, в данном случае. Угораздило же нас так залететь… И всё же, всё же… Если не плескать масла в огонь, есть надежда, что всё как-нибудь обойдётся…
— Нет, — твёрдо говорю я. — Сидим тихо. Никаких резких движений.
Чувствуется, что Пахом разочарован. Он порывисто вздыхает, сглатывает кипящие у него в горле слова и сдавленным голосом поясняет:
— Вообще-то, я пришёл вас сменить.
— Вроде рано ещё…
— Ну так вы вчера дежурили почти всю ночь.
Я смотрю в его желтоватые по-волчьи глаза:
— Вот что, Пахом, не надо делать скидку на мой возраст. Во-первых, у меня бессонница, я сплю всего три-четыре часа. А во-вторых, ты же знаешь, что я стреляю лучше, чем кто-либо из твоих ребят. Да-да, именно так. В случае чего уж лучше я буду здесь, а не там.
Я нисколько не преувеличиваю. Стрелять меня научил отец аж пятьдесят лет назад. В те дни ещё более или менее действовал транспорт, ещё не вырубился интернет, ещё кое-как работали банки и предприятия, а он уже понял, куда катится мир, и однажды, вернувшись домой, развернул клеёнчатый свёрток, в котором, поблёскивая никелированной щёчкой, лежал «Малыш»: пять патронов, вес — четыреста девяносто грамм. «На вот, возьми. Ты должен это освоить…» Тренироваться мы с ним ходили в закрытый военный тир рядом с домом. Требовалось лишь заплатить — и через три месяца я вполне уверенно клал все пять пуль в схематичный силуэт. Дежурный в тире даже как-то сказал, что у меня способности. И, кстати, вовремя: ещё через две недели отец исчез, просто не вернулся и всё, пропал в безумных толпах, вдруг выплеснувшихся на улицы. Города внезапно начали умирать, некому стало поддерживать их базисные функционалы.
— Да, — несколько завистливо говорит Пахом. — Стреляете вы, прям как в кино, супер. Мне бы так.
— Научишься. Главное — по-настоящему захотеть.
Я испытываю к Пахому учительские, а может быть, и отцовские чувства. Мы все испытываем родительские чувства к этому поколению. Они наше счастье, наша вера, наша отчаянная надежда, что жизнь не завершится. Это те, кто пойдёт вперёд. Те, кому предназначено возродить человечество. Они ещё не подозревают, какой длинный и тяжкий путь им предстоит.
— Ступай, Пахом, — настаиваю я. — Замена мне потребуется часа через три. И знаешь что? Ты Керима сюда пришли. Ночь, кажется, будет спокойной, а ему пора привыкать.
— А… — Пахом хочет что-то спросить.
Я чуть повышаю голос:
— Иди!
Пахом кивает и скатывается вниз по ступенькам. Он пока безоговорочно признаёт мою власть. Не знаю только, надолго ли. Возможно, через год, максимум через два до него внезапно дойдёт, что реальная власть в локусе — это он. У него уже есть своя армия — двадцать крепких ребят, готовых исполнить любой приказ. Они проводят ежедневные тренировки, просматривают видео с восточными единоборствами. Их ещё слегка сдерживает родительский авторитет: всё же возраст большинства от тринадцати до пятнадцати лет, родились, когда прошла вторая волна, но если наш локус, как предрекает Якоб, просядет до первобытно-общинного строя, Пахом станет вождём, тут нет сомнений. Я так и вижу его у костра, на котором поджаривается медвежий окорок: лицо в морщинах, в татуировках, безжалостные волчьи глаза, рядом — шаман. Летят вверх пунктирные нити искр, доносится из лесных чащоб вой бельтюков, сидят вокруг суровые воины с копьями и — темнота, темнота на всех континентах Земли, тысяча лет до появления цивилизации.
А спросить он, конечно, хотел, не позвонила ли Лайза.
Прошло две недели с тех пор, как сомкнулось над ней сферическое стекло саркофага.
Что я мог ему ответить?
Лайза, конечно, не позвонила.
И я думаю — нет, я уверен — не позвонит уже никогда.
Альфар появился у нас в середине лета, когда «сиреневая чума» поразила уже почти половину хлебных плантаций. Заявку с пометкой «Срочно!» мы подали наверх ещё месяц назад, но бессмертникам требовалось не менее двух недель, чтобы вырастить полноценную куклу. Ситуация между тем складывалась тревожная. Группа Роберта, пытавшаяся разобраться, в чём дело, довольно быстро признала своё бессилие. Они даже не сумели установить — это вирус или какое-то спонтанное генетическое перерождение.
— Не хватает знаний, — говорила Лайза, возвращаясь домой. — Если бы у нас было семьдесят человек, а не семь. Если бы у нас были настоящие биохимики и генетики. Если бы у нас было полноценное оборудование…
Она, конечно, права. Но где это взять? Мы даже их крохотную группу поддерживаем с громадным трудом. А о расширении штата или о поиске оборудования речи быть не могло. Это я, будучи мэром, понимал лучше других. Так что нам оставалось лишь беспомощно наблюдать, как изо дня в день расползается по плантации липкая плесень, как скукоживаются, покрываясь трещинами, коричневые дыни плодов, как они отваливаются от веток и разламываются на части, обнажая дурно пахнущее, гнилое, в рыхлой паутине нутро. И опять-таки я, как мэр, уже понимал, что нам придётся либо ограничивать экспорт хлеба в тверской и смоленский локусы, но тогда это означает остаться фактически без бензина и без запчастей для машин. Либо придётся договорные обязательства всё же выполнить, но тогда надо сесть на ограниченный пищевой паёк до весны. Хорошо ещё, что генные модификаты на личных участках пока выглядели нормально (Лайза проверяла их чуть ли не каждый день), так что настоящий голод нам пока не грозил.
В общем, я облегчённо вздохнул, когда наблюдатели наконец сообщили, что бессмертник вышел из саркофага. У Научного центра, куда я прибыл через двадцать минут, уже собралась чуть ли не половина посёлка. Это было понятно. Последний раз бессмертник (его звали Дромм) посещал нас около десяти лет назад, чтобы картографировать геном нового поколения. А десять лет — приличный срок. Всем хотелось узнать последние новости Виртуала. Закончилась ли Великая галактическая война? Действительно ли бессмертники умирают, так же как обычные люди? Будет ли Группа друзей Земли и дальше оказывать нам помощь? А некоторые, особенно из пожилых, даже интересовались судьбой родственников, хотя с момента Исхода прошло уже более полувека.