Мастер игры. Андрей Аствацатуров — о слове и деле Набокова
22 апреля — день рождения Владимира Набокова. Сегодня о нем рассказывает филолог, писатель, профессор СПбГУ и директор Музея В.В. Набокова Андрей Аствацатуров
Сто лет назад Владимир Набоков впервые использовал термин «крестословица» для придуманных им кроссвордов. На фоне исторического отеля «Астория» и музея писателя в особняке семьи Набоковых на улице Большая Морская мы задумываемся о том, на что мы смотрим и что видим, слышим и читаем через призму творчества писателя.
Более 100 лет назад литературный модернизм задавался насущным вопросом: как писателю научиться говорить от своего имени? Не от имени газет, университетов, литературной традиции, а от своего собственного. Модернизм отдавал себе отчет, что всякая личность, даже личность художника, возможно, всего лишь обыкновенный продукт культуры, домашнего и университетского образования, традиции. Выражаясь непосредственно, искренне, как будто из глубины души, человек, как правило, говорит банальности и оперирует словесными штампами.
Указывая на эту опасность, модернизм усложнил художественную форму, точнее говоря, занялся ее скрупулезным анализом и препарированием. Джеймс Джойс, Эзра Паунд, Томас Элиот, Олдос Хаксли превратили свои тексты в мощные саморефлексивные машины, которые докладывали читателю о собственном происхождении, о том, как и по каким законам они создавались. Швы, тайные приемы, которые литература старалась скрывать, притворяясь реальностью, оказались полностью обнажены. Покров тайны был снят с литературы раз и навсегда. То, что раньше казалось органическим, имевшим внутри себя душу, сделалось конструкцией, впрочем, довольно замысловатой. Зато читатель узнал, как рождаются образ, фраза, слово. И все же эта аналитическая работа, стремление все на свете разобрать часто ставили важную цель: найти исток, силу, волю, энергию, тот первичный импульс, который лежит в основе жизни, личности, творчества. Этот вектор, если его удавалось поймать в образах мифа или архаического ритуала, помогал свести воедино пеструю панораму современной городской жизни.
Владимир Набоков (1899–1977), сформировавшийся как писатель в 1920-е годы, в самую пору расцвета модернизма, очень хорошо понимал все эти проблемы и новые задачи, стоящие перед литературой ХХ века. К представителям высокого модернизма он относился по-разному. Любил Марселя Пруста, любил Джеймса Джойса, автора «Улисса» (он даже прочитал о нем курс лекций), проявлял равнодушие к Эзре Паунду и Томасу Элиоту, отрицательно отзывался о Джозефе Конраде, Уильяме Фолкнере и Томасе Манне. Но так или иначе его собственные поиски, нравилось ему это или нет, развивались в их русле.
Воспитанный в домашней атмосфере интеллектуальной утонченности, выпускник знаменитого Тенишевского училища и еще более знаменитого Тринити-колледжа Набоков с самых молодых ногтей взращивал в себе собственное чувство жизни, индивидуальный художественный вкус. Он брезгливо отвергал всякую вторичность, банальность, пошлость. Массовым эмоциям, идеологиям, диктаторски будоражащим толпы примитивными лозунгами и штампами, он противопоставлял творческое воображение, острый эстетический взгляд, визуальную память, сверхточное слово. Набоков, как и модернисты, стремился говорить от своего имени. Так же как они, он хорошо понимал, что жизнь не сводится к причинно-следственным связям, что время не линейно, что пространство сложнее, чем оно кажется наивному реалисту.
И все же, пребывая в постоянном диалоге с модернистами, двигаясь в их русле, препарируя и обнажая форму, Набоков в то же время парадоксальным образом вернул литературе ее изначальную тайну, магию, выткав изящное покрывало. Здесь сказались не только уроки западного модернизма, но и традиции русской классической школы от Пушкина и Тютчева до Бунина. Набоковские тексты трудно назвать холодными конструкциями. Скорее это органические формы, живые, саморазвивающиеся существа, трепетные бабочки, не сводимые к жанровой игре и всегда уклоняющиеся от однозначного понимания.
Набоков, особенно ранний, «русский», стремясь к точности выражения и к плотности, пластичности образа, всегда остается на стороне невыразимого, существующего по ту сторону видимой глазами жизни. Человек и реальность в его прозе неизменно таинственны, странны и непредсказуемы.
Набоковские тексты трудно назвать холодными конструкциями. Скорее это органические формы, живые, саморазвивающиеся существа, трепетные бабочки.