Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Жизнь и любовь Александра Митты
Митте было 92 года, когда его не стало. И все равно эта смерть потрясла многих. Лето в разгаре, но проститься с Владимиром Наумовичем пришли многие выдающиеся деятели. Ведь он повлиял на всю их жизнь. И они его искренне любили, что сегодня встречается нечасто.
«Экипаж», «Гори, гори, моя звезда», «Звонят, откройте дверь», «Сказка странствий», «Граница. Таежный роман»... Среди фильмов Александра Митты нет тех, которые бы оставляли равнодушными. Их любили зрители, а он страстно любил жизнь. И вообще все делал со страстью: рисовал, писал книги (один только бестселлер «Кино между адом и раем» чего стоит!), преподавал в киношколе, давал интервью.
Именно это он согласовывал ночью, потому что после заката ему в голову вдруг пришли важные мысли, которые срочно нужно было опубликовать, а в типографию материал уходил на следующий день.
— Однажды вы сказали: «Я человек, у которого было отрублено детство»...
— Да, у меня, казалось бы, должно быть несчастливое детство. В 1937 году мне было четыре года, я лишился мамы. Ее арестовали и сослали на десять лет в магаданские концлагеря. После смерти Сталина полностью оправдали. Но детство без мамы — не лучшее... А в 1941 году война оставила меня и без отца. Его послали на Урал строить танковые заводы, а я попал в детский дом, где было голодно. Но детство из всего извлекает радость жизни и остается в памяти как время счастья. Отец был нужным специалистом в автомобильном деле. Как только его вернули в Москву, он забрал меня с собой. И у меня в разгар войны началась не полоса, а поток счастливого детства во Дворце пионеров в центре Москвы. Я там пропадал с утра до вечера во всех творческих студиях: в скульптурной, живописной, театральной. Там, в бывшем купеческом особняке, звон стоял от детских голосов и песен.
Детство из всего может получить витамин жизни. Но когда рядом нет родителей, рискуешь задержаться в этом периоде. И все, что я делал, было продиктовано этим желанием. Сочинял стихи, придумывал какие-то пьесы, пошел рисовать в «Крокодил» и в детский юмористический журнал «Веселые картинки». В кино я, как и во всем, старался остаться в детстве, которым жизнь меня недокормила. Фильмы начал снимать детские — для детей, про детей: «Друг мой, Колька!..», «Точка, точка, запятая...», «Без страха и упрека». Мне повезло: в годы, когда я начал работать, кино для детей стало государственной заботой, я просто оказался в нужном месте. Но главное везение в том, что рядом были великие по таланту мастера детского кино. И первый — Александр Лукич Птушко, кинорежиссер-сказочник. Его фильмы смотрел весь мир. Он приносил премий и доходов больше, чем все остальные киноленты, вместе взятые. Мы их помним: «Новый Гулливер», «Алые паруса», «Садко», «Руслан и Людмила»... Это мировая классика детского кино. Богатство моей памяти — я видел, как все это рождается. Почему не продолжил путь Птушко? Простить себе не могу. Хотя я снял не один фильм в этом жанре — «Сказку странствий», «Сказ про то, как царь Петр арапа женил». «Экипаж» — это ведь тоже сказка о том, как три богатыря спасали людей от огнедышащего дракона в фантастической стране. Сегодня художнику, чтобы выжить, нужно быть взрослым и уметь делать деньги из своей профессии. Но, по-моему, важнее способность остаться ребенком вопреки здравому смыслу.
— Александр Наумович, в свое время вы учились на режиссерском факультете ВГИКа на одном курсе с Василием Шукшиным и Тарковским. Какими они были?
— Они оба были лидерами курса. На занятиях садились на первых скамьях, задавали педагогам вопросы. Были настоящими фанатиками своего дела. Шукшин, приехав поступать в Москву с тетрадкой рассказов, собирался стать сценаристом. О существовании такой профессии — режиссер — он даже не знал. Думал, что, если есть история и есть артисты, сыграть-то ее можно. За его кажущейся дремучестью выдающийся кинорежиссер Михаил Ильич Ромм, мастер нашего курса, сразу разглядел талант и отстоял Шукшина перед приемной комиссией.
— Это правда, что обаяние Шукшина было таким мощным, что ему и девушки не могли отказать?
— Да, он был яркий, красивый сибирской мужской красотой, и к тому же по характеру очень открытый и дружелюбный... Шукшин не погряз в романах — все время был занят. Постоянно писал свои рассказы убористым почерком с обеих сторон листа. В литературу Шукшин ворвался стремительно, и в этом ему помог Ромм. Михаил Ильич не советовал ему рассылать по журналам рассказы по одному. А вот когда у Шукшина накопилось большое количество отличных историй, Ромм сказал: «Пора!» Так рассказы оказались и в «Новом мире», и в «Октябре» — в самом правом и самом левом журналах. О самородке с Алтая сразу же заговорили! Но Шукшин не почивал на лаврах. Иногда он работал круглые сутки. Днем учился, играл во всех студенческих работах, снимался в кино. А ночью у него был допинг: банка растворимого кофе, бутылка водки и две пачки сигарет. Каждую ночь он писал по рассказу. Так и сжег себя. Когда Шукшин умер, врач, делавший вскрытие, сказал его ближайшему другу актеру Жоре Буркову: «У Шукшина было нормальное, но полностью изношенное сердце 90-летнего человека. Он мог еще месяц прожить, два, но не больше».
Внешне Шукшин казался мощным человеком, но при этом был очень уязвим. Некоторое время он жил у меня. Именно тогда ему пришла казенная бумага: «Макар Леонтьевич Шукшин реабилитирован посмертно». Это о его отце, расстрелянном в коллективизацию. В наше время все вокруг получали такие бумажки — чуть шире спичечного коробка, с бледными буквами. Все радовались. А Шукшин страшно переживал и корил себя за то, что всю жизнь стыдился отца. У него остались воспоминания, как они с матерью ходили в лагерь, который находился всего в 20 километрах от их села Сростки. Они жили голодно, но собирали последнее, чтобы приготовить котомочку с едой для отца. Приходили к колючей проволоке и перебрасывали. А того уже давно не было в живых. Расстреляли практически сразу после ареста... Шукшин был в таком шоке после получения этого письма, что тут же страшно напился и пошел бить представителя власти — первого попавшегося милиционера. Естественно, его забрали. Ромм тогда надел свой пиджак, который называл «лауреатским», с пятью медалями, и отправился выручать своего студента. Впоследствии эти вспышки у Шукшина повторялись неоднократно — справка о реабилитации послужила спусковым крючком к такому поведению. Выработался алгоритм: Шукшин пьет и бьет милиционера. Ромм вздыхал: «Вот висит мой пиджак с медалями. Я его надеваю, только когда надо Васю вызволять».
— Ваша семья ведь тоже пострадала от репрессий?
— Так и есть... Мне было четыре года, когда у меня начались «счастливые» вечера. Отец сказал, что мама уехала в командировку, и стал по вечерам вместо нее читать мне сказки. А маму арестовали... Он и сам был на краю пропасти: жена — враг народа, сам наверняка шпион. Он ведь только что вернулся из командировки в Америку, где осваивал на заводах Форда технологию металлопокрытия для ЗИСов. Директором завода был его друг Лихачев. И тот не мог отменить арест, но мог отсрочить, перенеся имя ценного сотрудника из нынешнего арестного списка в следующий. В отношении моего отца Лихачев воспользовался этим своим правом 19 раз. И дело было, конечно, не в дружбе. Отец был действительно практически незаменимым сотрудником: он держал цех, который, говоря простым языком, отвечал за то, чтобы машины руководителей страны сверкали никелированным покрытием...