Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Владимир Этуш: «Я обожаю жизнь!». Фронтовые воспоминания
«С первых дней войны мы с другими студентами рыли окопы под Вязьмой. Потом вернулись в Москву. Ночью тушили бомбы-зажигалки, которые сбрасывали на город, а вечером играли в театре. Помню, я был в массовке спектакля «Фельдмаршал Кутузов» и вдруг осознал: театр не нужен, в зале 13 человек, и это гораздо меньше, чем на сцене. У меня была бронь, но я записался добровольцем. Я мог не воевать. Но я не мог!» — рассказывал Владимир Абрамович Этуш, который в 18 лет ушел на фронт.
Это был прекрасный весенний день. Владимир Абрамович Этуш и его жена Елена пригласили нас с фотографом к себе домой в Гранатный переулок. Несколько часов подробно и прямо Владимир Абрамович рассказывал о своей жизни. Мы сидели в кабинете, и никто нам не мешал. Но он сам с улыбкой прервал беседу: «Вы, наверное, уже хотите есть? Нужно подзаправиться!» Это был жест заботливого хозяина. Проголодались все. Потом была съемка Владимира Абрамовича и Елены, и интервью продолжилось. Такой глубины разговор и такой теплоты общение не всегда получается. Накануне юбилея Победы мы публикуем это интервью.
— Владимир Абрамович, вы помните День Победы?
— Очень ярко! Это было ярко... Самый счастливый день в моей долгой жизни. Помню свет, свет, свет. Свет в глазах людей, полыхание знамен, солнце — все соединилось в единое сияние. Я был в сквере Большого театра, когда узнал, что кончилась война.
— Вы же были студентом Щукинского театрального училища, когда началась война, у вас была бронь и вы могли не идти на фронт. Но не остались в тылу. Почему?
— Да, у меня была бронь. Я мог бы и не воевать. Но я и не мог! Понимаете?..
С первых дней войны два месяца мы с другими студентами рыли окопы под Вязьмой. Потом вернулись в Москву. Ночью тушили бомбы-зажигалки, которые сбрасывали на город, а вечером играли в театре. Помню, я был в массовке спектакля «Фельдмаршал Кутузов» и вдруг осознал: театр не нужен, в зале 13 человек, и это гораздо меньше, чем на сцене. Меня отправили в Ставрополь, в школу военных переводчиков, узнав, что я хорошо знаю немецкий. Я его учил с детства. В нашем дворе за детьми смотрела нянька, которая разговаривала с нами по-немецки. В школе потом я тоже именно немецкий учил.
В феврале 1942 года меня уже отправили в Армавир, где располагался штаб Северо-Кавказского военного округа. Добирался до места назначения на перекладных, это заняло целый месяц. Сначала служил в штабе, переводил документы, потом стал заместителем начальника отдела разведки 70-го укрепрайона, который оборонял Ростов. Через месяц фашисты начали наступление, все наши отступающие войска двигались на Кавказ через нас. Переправлялись по мосту, комендантом которого был я. Фашисты бомбили мост постоянно, но не попадали. Спасали наши зенитчики. А потом ушли и они. Пришлось нам занять оборону в окопах, которые зенитчики оставили. У меня было несколько солдат и пулемет «максим». Переправу мы удержали, наша армия прошла, но теперь нам самим нужно было спасаться. Трое суток я искал свою часть. Три дня не ел, перебирался от деревни к деревне. В одной увидел немцев, стал уходить по пшеничному полю. Двигался рывками, в основном ночью: то полз, то бежал, а то и отлеживался. Меня не оставлял страх: а вдруг немцы, наступая, меня опередят и я останусь за линией фронта?! Но этого не случилось. А я нашел своих. Я везунчик. Немцы остановились у предгорий Кавказа.
— Тех самых, которые воспевали Пушкин и Лермонтов?
— Да. Но ничего поэтического в этих горах я не видел. Когда мы с товарищами совершали бросок в сторону Эльбруса, к перевалу Бечо, это было тяжелейшим испытанием. Карабкались по скалам, руки и ноги дрожали. Как-то ночью мы шли друг за другом по узкому карнизу, с одной стороны — скалы, с другой — пропасть. Иногда раздавался крик. И каждый понимал: это кто-то из товарищей в темноте оступился и полетел в пропасть...
Днем жара, ночью холод. Из еды у нас — гречка, рис и мука. Из муки мы делали мацу без соли, гречку варили. Питались скудно. Но это еще ничего. В другой раз, уже не в горах, мы целый месяц питались одной пшенкой. Ели ее три раза в день целый месяц. Я с тех пор пшенку ненавижу...
Когда мы, измученные, добрались до Тбилиси, я был шокирован.
— Чем же?
— Там шла совершенно нереальная мирная жизнь, о которой я забыл. Представляете, в здании прокуратуры можно было выпить газировки! Я зашел туда, чтобы повидать сестру Рубена Николаевича Симонова, главного режиссера Вахтанговского театра, и в порыве эмоций чуть не набросился на продавца:
— Как ты можешь газировкой торговать сейчас, когда идет война?!
— Ты что думаешь, если война, прокуратура должна без газировки сидеть?
Но у меня в голове это не укладывалось!
— Что еще не укладывалось у вас в голове? Что сложно было принять на войне?
— Многое. И конечно, то, что в войне часто нет ничего героического. Война — это в первую очередь быт и бытовые нюансы. А люди — всегда люди. В Грозном я был помощником начальника штаба по разведке Закавказского военного округа. И вот немцы бегут с Кавказа, наши движутся за ними. Кажется, это какая-то погоня. Но нет, все очень-очень медленно. Никаких спецэффектов, как в кино. И ощущения не победы над врагом, не торжества справедливости, а какой-то постоянной нечеловеческой усталости, когда постоянно, без перерыва, хочется спать. Враги были в еще худшем состоянии. Мы брали в плен много солдат.
— Прямо много?
— Много. И постоянно по форме их нужно было допрашивать. Допросы просто не прекращались. Рутина. Многих не запомнить, потому что идут друг за другом, друг за другом. Но одного помню. Людвиг, так его звали. Когда я его допрашивал, комдив сделал мне обидное замечание: «Пленный выглядит аккуратнее, чем вы! Приведите себя в порядок!»
Я, конечно, выглядел дико, но не хуже других. Все были одеты как капуста тогда. И я так же. На мне буквально все, что было: и зимнее, и летнее обмундирование, белье, телогрейка, шинель...
Я был настолько тогда измотан, что даже не среагировал. Просто продолжал допрос. Он казался бесконечным. Потом меня долго не отпускали из штаба высшие чины. Даже не знаю, зачем я там находился. Когда вышел, стал искать, где бы отдохнуть. Зашел в одну избу и увидел: Людвиг и другие пленные спят вповалку вместе с конвоирами. Согласитесь, нет ничего героического в этой сцене. Просто измученные люди.
— Владимир Абрамович, вы награждены орденами и медалями. При этом ваш отец был арестован до войны. Видимо, эта трагическая ситуация совершенно не отражалась на вашей службе?
— Такая информация не была незамеченной. Она содержалась в моем личном деле. И меня это беспокоило: я, сын врага народа, был, можно сказать, потенциально под ударом. Когда в Ростове я был заместителем начальника разведотдела укрепрайона, меня вызвал к себе особист и спросил: «Кто твои родители?» Я понимал, что это провокация и он прекрасно все знает. Рассказал все, что он знал, предельно честно. Он пожал мне руку и сказал: «Будете писать мне каждый день записки о том, что видите и слышите!» Я отказался. Последнее дело — становиться стукачом. Ждал страшных последствий. Последствия были, но не такие ужасные, как я думал. Вскоре на столе у моего начальника увидел лист бумаги, на котором было написано: «Начальнику особого отдела укрепрайона. Довожу до вашего сведения все, что вы хотели узнать относительно лейтенанта Этуша...» Он писал на меня доносы! Нет ничего ужаснее и глупее погибнуть не от вражеской пули, но из-за подлости товарища, с которым ты воюешь вместе плечом к плечу. На фронте оказалось гораздо больше опасных моментов, чем кажется на первый взгляд. И да, иногда опасность представляли именно свои.