Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Светлана Коркошко: «Одиночество — это моя природа»
«Я долго не могла переступить порог моего любимого МХАТа после его раздела. И только спустя 11 лет, на 100-летии театра, выступила на прославленной сцене с поздравлением от труппы МХАТа имени Горького. Олег Ефремов после моей речи обнял меня и сказал: «Эх, не тех я выбрал!»
— Светлана Ивановна, была ли у вас в детстве мечта стать актрисой? Кто вам подсказал, что сцена — ваша судьба?
— Я даже помню этот день. Мама сдавала комнату семье военных с двумя детьми. Как-то я учила стихотворение Некрасова. И вдруг жена военного, услышав в соседней комнате, как читаю стихи, мне сказала: «Светочка, тебе надо в артистки идти». Я была то ли в шестом, то ли в седьмом классе. Так она невольно зародила во мне эту мечту...
Я росла мечтательной девочкой, всегда любила одиночество, все время что-то фантазировала и сторонилась людей. Помню, в детсадике выдержала всего один день, мне там не понравилось. И мама поняла, что меня нельзя отдавать ни в садики, ни в пионерлагеря. Это было счастье! Я до сих пор люблю быть одна, и всех домашних с кухни выгоняю. Это моя вотчина: там я могу готовить, учить роль, могу молиться или разговаривать с воображаемым собеседником. Одиночество — это моя природа...
Как мечтательная барышня, я много читала. Первой моей книжкой был томик Чехова. С тех пор это мой любимый писатель. А еще я играла наивно, по-детски в театр. Ловила мотыльков и прикалывала их булавкой к стене. Это было завораживающее зрелище — они так красиво хлопали разноцветными крылышками! Я искренне не понимала, что им больно. Так создавала свой театр, в котором мотыльки были актерами. Однажды в наш Дом культуры Криворожский театр привез спектакль для детей. В одном действии артисты ели настоящие пирожки с повидлом. Я смотрела на сцену как завороженная. И окончательно убедилась, что во что бы то ни стало буду артисткой.
Ну а когда в нашем летнем кинотеатре выступила Татьяна Окуневская, я поняла, куда мне надо ехать. Она была прекрасна, как небожительница. Вот и мне захотелось туда, где живут эти небожители, играют красивых людей, которые красиво любят и красиво страдают...
— «В Москву, в Москву, в Москву!» — как в «Трех сестрах» написал ваш любимый Чехов?
— В Москву, в Москву, точно. Я часами смотрела в окошко в сторону, где находилась Москва, и мечтала. Поезда возили в столицу руду, которая у нас добывалась, и часто останавливались на нашей маленькой железнодорожной станции под названием Терны.
Когда в 16 лет я объявила маме, что хочу стать актрисой, она пыталась меня отговорить: «Иди лучше в медицинский!» Мои родители были простые люди, им хотелось нам, детям, дать высшее образование. Но я была непреклонна. Тем более что при поступлении в театральный институт не требовалось сдавать математику и физику, которых не понимала.
— В общем, выбрали для себя легкий путь, а он оказался нелегким...
— Да, да, да. Когда я поступила в Харьковский театральный институт и жаловалась маме, как же тяжело учиться, она в ответ говорила: «Ты сама это выбрала, никто тебя не заставлял».
Я никогда не жалела, что моя мечта сбылась. Моя любовь к театру не проходит до сих пор, кажется, что эту профессию усовершенствовать невозможно, она бесконечная, как вглубь, так и ввысь, во все стороны. Каждый человек индивидуален, а актер свою индивидуальность вкладывает в роли, поэтому надо не только их шлифовать, но и себя всю жизнь. В этом смысле, конечно, замечательная профессия. Актеры так боятся уйти на пенсию, потому что из-под тебя словно убирают фундамент.
— А с кем вы учились в Харьковском театральном институте? Он ведь выпустил целую плеяду звезд...
— В нашем институте до меня училась Наташа Фатеева. А вот Нину Русланову я хорошо помню, она была на курс младше. Проучилась там два года, а потом уехала в Москву, в Щукинское училище. А я не решилась, думала: «Как это, меня тут так любят, так чествуют, а я поеду в Москву?»
В институте мы очень дружили с Таней Ткач, она была на курс младше. Хотя, казалось, мы обе были красавицами, и на первый взгляд это странно. По идее, должны стать соперницами, а мы были не разлей вода! Все дело в том, что Таня — очень хороший человек. Однажды мы с моей подружкой поклялись в вечной дружбе. И в знак этого, уколов пальцы иголкой, выпили кровь друг друга.
Но жизнь, увы, нас разбросала. Таня оказалась в Ленинграде, а я в Москве. И больше мы не виделись, к сожалению. Хотя я всегда следила за ее творчеством и радовалась успехам.
Я огорчилась, когда она рано похоронила мужа. Приезжала в Ленинград с театром на гастроли, но Таня не приходила к нам на спектакли. Видимо, есть какое-то стеснение: столько лет не виделись, да и тем общих уже нет. Разве что вспоминать наши чудесные студенческие годы...
— А вы приезжали из Харькова в Москву? Ходили в столичные театры?
— Конечно, когда я ездила в Москву на пробы. Первым театром был «Современник», который меня потряс больше, чем Художественный театр. Это где-то 1963 год, «Современник» тогда был в расцвете, я попала на спектакль «Назначение» с Евстигнеевым, Ефремовым и Волчек. Неизгладимое впечатление он на меня произвел! И я поняла, что мое место — это сцена! Хотя на «Мосфильме» мне все советовали: «Иди во ВГИК, с твоими данными надо в кино! Какой Харьков?» Но я человек, преданный одному месту...
— Светлана Ивановна, признайтесь, вы в институте были первой красавицей?
— Ну наверное. Во мне, знаете, была такая энергетика, я была очень заводная. Это и подкупало. Так что скорее эти внутренние качества отражались на моей внешности, наверное. А так я бы не сказала, что была какой-то особенной красавицей. Но то, что я попала в свой мир, что выбрала свою специальность, меня очень подогревало, я горела, и этот огонь очень привлекал к себе. А так все мы красивые в молодости.
Надо сказать, что до самого института я донашивала одежду за своими старшими сестрами. А уехав из дома, словно с цепи сорвалась. Перекрашивалась чуть ли не каждую неделю — из брюнетки в блондинку и обратно. Черные стрелки, туфли на шпильках! Я буквально летала на крыльях. В институте шутили: «Когда Коркошко идет по Сумской, даже деревья к ней гнутся...» Как смешно сказала одна зрительница, когда я играла дипломный спектакль: «У вас блеск в глазах и обаяние в зубах!»
— Вас педагоги в институте, наверное, готовили в героини?
— Мой мастер Александр Иванович Сердюк мне и старух давал играть. Он был, между прочим, лауреатом двух Сталинских премий. Я играла мать Раскольникова и Федру расиновскую в дипломном спектакле. Так что он меня ломал, давал пробовать разные амплуа.
Кстати, когда я окончила институт, Александр Иванович мне посоветовал: «Уезжай куда-нибудь, не надо оставаться в Харькове».
— Вы жили в студенческом общежитии?
— Нет, я не могла жить в общежитии и всегда снимала угол. Попробовала на первом курсе и поняла, что не могу. Я очень чуткая, мгновенно просыпаюсь, если кто-то поздно пришел и ходит по комнате. Мне старшая сестричка присылала 15 рублей втихаря от мужа, и я снимала на эти деньги комнату. Теперь стараюсь ее детям тоже помочь, потому что сестры нет уже на свете. Такое, конечно, не забывается. Сначала воспринимаешь это как должное, а потом понимаешь, что она эти деньги от сердца отрывала, от двух детей.
— Кто в итоге перетащил вас во МХАТ? Это был не Борис Ливанов?
— Нет. В конце учебы я начала сниматься, меня утвердили в фильм Киевской студии «Гибель эскадры» на главную роль комиссара. Там играли Гера Мартынюк, Борис Николаевич Ливанов, который потом «Чайку» поставил со мной во МХАТе, Николай Гринько. Все думают, что это Ливанов, в то время режиссер прославленного театра, меня во МХАТ пригласил. Но он меня даже не запомнил на съемках этого фильма.
До МХАТа я работала в Киеве. Драматург Александр Корнейчук, по пьесе которого снимали фильм, обо мне рассказал в Киевском драматическом театре, меня пригласили туда по направлению из института. Мне надо было пять лет там отработать. Я сыграла сразу несколько ролей, вторая роль, самая главная, была Антигона в спектакле по пьесе Софокла на украинском языке. Это был потрясающий перевод Бориса Тена.
Спектакль очень гремел, поставил его Додо Алексидзе. Дмитрий Александрович — известный грузинский режиссер и друг театра. Антигона, конечно, — одна из лучших моих ролей в жизни. Пожалуй, сейчас только Фаина из спектакля «Фаина. Птица, парящая в клетке» — на таком же высоком уровне...
В 1966 году нас со спектаклем «Антигона» пригласили в столицу на гастроли. Афиши с моим портретом были расклеены по всей Москве...
Мне многие потом говорили, что видели эту постановку. Однажды Олег Табаков, когда мы работали уже вместе во МХАТе, сказал: «Ты не поверишь, но я видел тебя в «Антигоне», мне так понравилось».
Именно в этой роли меня увидел на сцене Павел Александрович Марков, он служил заведующим литературной частью Художественного театра еще при Станиславском, уже старичком был. Павел Александрович и посоветовал руководству Художественного театра: «Возьмите эту артистку, а то она на галушках форму потеряет там».
И только я вернулась с гастролей в Киев, как мне позвонили из МХАТа: «Мы хотим вас пригласить в труппу театра». Но я отказалась. Честно говоря, испугалась, потому что у Алексидзе столько на меня было планов — и это буду я играть, и вот это, и это. А что я стану играть в таком прославленном театре, где одни звезды? Додо очень убедительно меня отговаривал: «Во МХАТе старухи играют молодых, тебе там не пробиться. Ты что, будешь ждать, пока состаришься, чтобы играть?»
А во МХАТе действительно был такой период, когда 60-летние народные артистки выходили в роли молоденьких героинь. Одним словом, я отказалась.
— Как вы могли отвергнуть такое предложение? В это трудно поверить!
— И тем не менее. Где-то через полгода я сама позвонила в дирекцию МХАТа. В театре у меня все было благополучно: я играла «Патетическую сонату» Кулиша в постановке Алексидзе, мне уже квартиру выделили в Киеве и на звание подали. Но толчком послужила одна история. Как-то я давала интервью, и мне стали приходить письма с упреками: «А чего это вы, украинка, даете интервью на российской мове?» Вот это мне не понравилось. Мое чутье меня подтолкнуло принять предложение от МХАТа.
Чутье, кстати, меня и сейчас спасает. Я больше, чем врачам, доверяю себе, своей интуиции: что она скажет, то и делаю...
— Как вас приняли коллеги во МХАТе?
— В труппу МХАТа войти было непросто. Помню, как я споткнулась при входе в театр в Камергерском проезде и подумала: «Это плохой знак». Вспомнила об этом, когда дожила до раздела театра...
Во МХАТе я была совсем чужая, у всех связи — дружеские, семейные, — а я совершенно со стороны. Но надо сказать, режиссеры меня сразу приметили и стали вводить в свои спектакли. Виктор Станицын в «Марию Стюарт», а Борис Ливанов поставил со мной «Чайку». Моими партнерами были Андрей Мягков и Ангелина Степанова.
Как-то у Бориса Николаевича спросили: «Не слишком ли актриса крупная и мощная для Нины Заречной?» Он ответил так: «Мне нужна не чайка. Мне нужен орел!» Потом у меня были спектакли «Три сестры», «Соловьиная ночь». Я укрепилась в театре, хотя шепот за спиной слышала: «Она же русского не знает».
«Чайка» Бориса Николаевича Ливанова у зрителей вызвала фурор. Спектакль потом даже был снят на пленку творческим объединением «Экран». Музыка Скрябина, которая стала лейтмотивом всей постановки, делала пьесу романтической драмой. А в театре ее другие режиссеры не приняли. Ведь во главе МХАТа фактически стояли трое — Борис Ливанов, Виктор Станицын и Михаил Кедров. У Ливанова я играла, у Станицына была любимой артисткой, а у Кедрова нет, потому что он дочку свою тащил. Но с ним не очень хотели актеры работать, потому что спектакли ставил по два-три года. Классно ставил, но, пока ты три года репетируешь, успеешь состариться.