Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Иван Агапов: «Какое же это было счастье играть с Леоновым, застать живую Пельтцер, принимать участие в авантюрах Абдулова»
«Повисла неловкая пауза, я — студент четвертого курса, Марк Анатольевич — худрук «Ленкома». Захаров ее разрядил: «По-моему, первого артиста так берем в театр». Я забеспокоился: «А если Гончаров диплом не даст?» — «Ну и что? Бабушка Пельтцер у нас без диплома работает, и вы будете».
Вы 34 года служите в «Ленкоме», сыграли в кино 254 роли. Как в юном возрасте приняли решение прийти в театральную студию к Вячеславу Спесивцеву?
— Однажды я поехал в пионерский лагерь, занимался там тем, что называется художественной самодеятельностью, устраивал торжественные линейки, вечера, играл в КВН и получал от этого удовольствие. Так же как и люди, которые на меня смотрели. Один пионервожатый подошел и сказал: «Слушай, тебе надо этим заниматься серьезно, раз получается. Знаешь, есть такая студия Спесивцева? Давай я все уточню и тебе перезвоню».
Вскоре он действительно позвонил, чтобы сказать, какого числа проходит набор в студию. Он и маме моей об этом сообщил. Но во мне заговорила природная лень, для себя бы ни за что не отправился к Спесивцеву, но, чтобы не расстраивать пионервожатого Виталия Слуцкого (дай бог ему здоровья, он жив, периодически ходит на наши спектакли), решил рискнуть.
У дома, где располагалась студия, вилась длиннющая очередь. Я в нее встал, обуреваемый мыслями: а стоит ли тратить время, все равно меня не возьмут, тут сотни людей, грезящих театром, а я на их фоне почти случайный человек. Когда отстоял уже пол-очереди, приехала мама, она встречала какую-то делегацию, торопилась. Сказала: «Мне некогда, я сейчас разберусь». Пошепталась с человеком, который пропускал ребят десятками, и — о стыд! — дала ему взятку, пачку «Мальборо», которую подарила ей делегация, и меня пропустили. То есть в искусстве я оказался за пачку сигарет. Дальнейшее от стража порядка не зависело.
Вышел, прочитал отрывок, рассказал, что знал, меня попросили сыграть этюд: я ночью в лесу. Никогда не оказывался ночью в лесу, но сыграл, комиссия очень смеялась. Меня приняли в студию, и дальше по известной пословице: коготок увяз — всей птичке пропасть. Успеваемость в школе сошла на нет, потому что я день и ночь пропадал в театре. Он меня поглотил.
Играл разные характерные роли. Первая моя роль была в «Ромео и Джульетте», там, несмотря на юный возраст, я играл не Ромео, а папу Капулетти. В спектакле «И дольше века длится день» по роману Чингиза Айтматова я выходил на сцену в роли зятя-алкоголика, придумал себе костюм, авоську, тапочки. Произносил фраз пять на киргизском языке.
Чтобы меня окончательно не выгнали из школы, пригласил на спектакль нашего директора. Она замечательно вела историю. История — это то немногое, что я вынес из школы. Единственная четверка в моем аттестате была по истории, все остальные — тройки. Когда поступал во ВГИК, Сергей Бондарчук открыл мой аттестат и не удержался: «Как же вас так?»
Так вот директор школы, оценив меня в роли зятя-алкоголика, на следующий день пришла на урок с букетом красных гвоздик и положила его на мою парту со словами: «Победителю ученику от побежденного учителя». Мне было неловко, но и радостно, что сумел ее убедить.
— Как к вашему увлечению театром отнеслись родители?
— Отец рано ушел из семьи, меня воспитывала мама. До моего восьмого класса она много работала, нам нужны были деньги. Мы жили у дальнего родственника отца Михаила Сергеевича Русакова, который стал для меня родным дедом. Своих детей у них с бабушкой не было, поэтому, решив помочь оставшейся одной маме, они выплеснули всю свою любовь на меня. Потом выяснилось, что он служил подполковником КГБ в личной охране Сталина. Он ушел в 1980-м, но я до сих пор его помню, люблю, он многое для меня сделал.
Мама работала в Государственном комитете по гражданскому строительству и архитектуре, где принимала и сопровождала иностранные делегации. Она и сегодня остается веселой, артистичной, динамичной, хотя профессионально актерством никогда не занималась.
— Как поступали в ГИТИС?
— Спесивцев предупреждал, что не все студийцы станут актерами, но лучше они будут заниматься в театральной студии, чем нюхать клей по подъездам или распивать алкогольные напитки. Маме тоже казалось, что лучше я буду заниматься театром, чем черт-те чем. Тем не менее из студии Спесивцева в разные годы вышли и Саша Феклистов, и Дима Марьянов, и Наташа Щукина, и Женя Добровольская... Сегодня идешь где-нибудь и встречаешь знакомое лицо: о, привет, привет. И сразу вспоминаешь — студия Спесивцева.
В первый год я не поступил никуда, никто меня не взял. Знакомые предлагали замолвить за меня словечко, но я отказывался. По блату в актерской профессии достичь ничего нельзя. Мой худрук Андрей Александрович Гончаров, на курс которого я поступил через год, говорил замечательную вещь: «Получить роль по блату можно — сыграть нельзя». И я для себя решил: нравлюсь вам такой, берите. С тем и поступил в ГИТИС.
Сегодня я сам преподаю актерское мастерство в Институте современного искусства, и для меня лучше, если мой студент где-то раньше занимался. Как правило, такие люди никогда не опаздывают, им не надо объяснять, что, если ты не приходишь на репетицию, то все летит, что театр — искусство коллективное.
Я не знал, что одним из моих педагогов будет Марк Анатольевич Захаров. Я очень любил «Ленком». Это сейчас, когда ушли такие мастера, как Марк Анатольевич, Галина Борисовна Волчек, Георгий Александрович Товстоногов, Юрий Петрович Любимов, Анатолий Васильевич Эфрос, Петр Наумович Фоменко, театры стали достаточно, не в обиду будет сказано, безликими. Я застал времена, когда у каждого театра имелось свое лицо. Поскольку студия Спесивцева была организована при горкоме комсомола, нам выдали удостоверения, с которыми можно было бесплатно ходить в театры. Когда у нас случался выходной, решали: «Куда идем сегодня? Конечно, в «Ленком». Приходили к администратору, просовывали свои удостоверения, а нам швыряли их назад: много вас таких ходит! Но пропускали.
Мне очень нравилась эстетика Захарова. Я тогда не мог и подумать, что окажусь в его театре. В здании «Ленкома» Спесивцев однажды снимал фильм, где мы участвовали в бесплатной массовке, изображали красноармейцев, которые слушали историческую речь Владимира Ильича Ленина: «Учиться, учиться и еще раз учиться». Снимались ночью, я зашел в зал, увидел пустую черную сцену, кресла, накрытые чехлами. Чернота завораживала, затягивала в себя, но я даже не дерзнул помыслить, что когда-нибудь буду здесь работать.
На курсе работали замечательные педагоги: четыре главных режиссера — Андрей Александрович Гончаров, Марк Анатольевич Захаров, Сергей Иванович Яшин, который как раз был назначен главным режиссером Театра Гоголя, и Евгений Михайлович Арье, впоследствии ставший главным режиссером театра «Гешер», который сам организовал в Израиле с группой моих сокурсников. Меня они тоже звали, как шутил Марк Анатольевич, пытались составить сионистский заговор, чтобы вывезти Агапова за границу, но он остался верен «Ленкому» и Москве. Я отказался: «Нет, меня только что взяли в «Ленком», я получил роль в «Поминальной молитве», сбылась мечта, я поступил к Марку Анатольевичу».
— Как отнесся к этому ваш мастер, ведь еще студентом вы играли в нескольких спектаклях Гончарова в Театре Маяковского? Мне в свое время повезло познакомиться с Андреем Александровичем, энергия которого заполняла собой все пространство, обаяние его личности было всепобеждающим.
— Да, его голос разносился везде. Андрей Александрович считал нас настолько талантливыми, что хотел создать из нашего курса молодежную студию при Театре Маяковского. Он был обладателем всевозможных регалий, народным артистом СССР, Героем Социалистического Труда, лауреатом Государственных премий, фронтовиком, его возможности, казалось бы, были безграничными. Но в театре ничего не случается сверху, все рождается снизу. Так получилось, что к четвертому курсу у нас было только два дипломных спектакля. Один Гончарова — «Правда хорошо, а счастье лучше», второй Арье — «Недоросль». В обоих я играл. А любая студия, любой театр — это в первую очередь спектакли. Не здание, не штатное расписание, а спектакли. Есть спектакли, на которые идут зрители, есть актеры, которые эти спектакли играют, есть творческая позиция — значит, театр родился. А штатное расписание и в прачечной есть.
Поскольку четвертый курс заканчивался, а мы играли всего лишь два спектакля, Гончаров решил оставить всех на пятый год и пробил это через Министерство культуры. А какой пятый год, если уже после четвертого курса меня пригласил в «Ленком» Марк Анатольевич?
Говорят, в Советском Союзе был порядок, но только в Советском Союзе человек мог получить диплом так, чтобы об этом не знал худрук. Обходными путями вместе с удмуртской студией я как-то сдал госэкзамены. У нас образовалась группа ренегатов из четырех человек, я ушел в «Ленком», двое — в ТЮЗ к Генриетте Яновской, один — в Ермоловский театр. Когда Гончаров об этом узнал, он рвал и метал, потому что я был занят в дипломных спектаклях, которые должны были стать основой молодежной студии. В «Закат», шедший в Театре Маяковского, меня ввели еще студентом, когда трагически погиб артист Владимир Вишняк. (История жуткая: их с женой убил гантелью психически больной сын.) Конечно, Гончаров связывал со мной планы, он очень хотел, чтобы я работал в Театре Маяковского. А тут я подло сбежал в «Ленком».
Мы играли «Недоросля» в учебном театре ГИТИСа в Гнездниковском переулке. По окончании спектакля ко мне кто-то подбежал и сказал: «Прячься, пришел Гончаров, он узнал, что ты уходишь, он тебя убьет!» Встреча с разгневанным мастером не входила в мои планы. Помню, я убежал наверх, забился в гримерную учебного театра. А там водились огромные тараканы. А насекомые — единственные создания природы, с которыми я не дружу, и это мягко сказано: я впадаю в ступор, белею, трясусь и перестаю быть разумным человеком.
Слышал, как внизу кричал Гончаров, и вдруг из щели вылез большой черный таракан и пополз прямо на меня. Между тараканом и Гончаровым выбрал таракана, внизу было страшнее, я остался наедине с насекомым, умолял его: пожалуйста, уберись отсюда. И он уполз в свою щель.
Позже мы все-таки сочли правильным попрощаться с «дедушкой». Тогда Гончаров казался нам дедушкой, хотя ему исполнилось всего 70 лет. Благородная седина его очень красила. Помню, к его юбилею мы поставили капустник. А после четвертого курса пошли прощаться с Андреем Александровичем с букетом цветов. Причем шли четверо ренегатов, один по дороге испугался и отпал. Сказал: я догоню, но сам ушел и не вернулся.
Очень хорошо тогда поговорили с Андреем Александровичем, он не кричал, все порывался что-то подписать, хотя все было давно подписано и в «Ленкоме» у меня уже была заведена трудовая книжка. Услышал тогда от него множество удивительных откровений. Все воспринимали его как страшное, орущее, заполняющее собой пространство талантливое, экспрессивное существо, а он был тих и нежен. Говорил, например, такие слова: «Вы думаете, я управляю этим театром? Это они, — и показал на стенку, где висели фотографии народных артистов. — Это они управляют, делают со мной что хотят, я кричу от бессилия, потому что хочу сохранить театр, и каждый выходной просто чувствую, как из Москвы разлетаются самолеты, в которых сидят мои народные артисты и увозят частичку театра куда-то далеко. Да, я кричу, но оттого что желаю вам добра. Марк Анатольевич — тихий, интеллигентный, но обидеть может посильнее, чем я». Гончаров оказался прав, если Захаров при всей его интеллигентности и мягкости хотел обидеть человека, он мог сделать это очень изысканно и больно.
Мне потом рассказывали студенты, когда Гончаров пытался восстановить какой-то спектакль, спрашивал:
— Где Агапов?
— Так он в «Ленкоме» работает.
— Я знаю, что он в «Ленкоме» работает, что вы из меня идиота делаете! — Пауза, и опять: — Где Агапов?
Но позже, к моей радости, он пришел в «Ленком», посмотрел спектакль «Варвар и еретик» и сказал: «Ну и дал кривляка ленкомовский». Я был счастлив: хоть кривлякой назвал, но все-таки помнит и считает своим учеником.
Мне очень нравилась такая история. Гончарова заставили взять в репертуар пьесу Боровика «Агент 00», обличавшую американский империализм. Когда Андрей Александрович приступал к постановке сего, как сейчас бы сказали, острополитического блокбастера, он, прочитав пьесу, вздохнул, потом потер руки своим характерным движением и сказал: «За вкус не ручаюсь, но горячо будет». И действительно, вся Москва ломилась в Театр Маяковского, потому что там взлетал настоящий вертолет, сама Гундарева играла агента ЦРУ, а еще московской публике открылся потрясающий Владимир Адольфович Ильин. В Театре Маяковского знали, что он потрясающий, но в кино он тогда еще активно не снимался. Я неоднократно работал с Ильиным в кино и театре, сам убедился, что он не только замечательный артист, но и прекрасный человек.