Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Аза Лихитченко: «Какая я, к черту, артистка!»
Окончив Школу-студию МХАТ, она посвятила профессии меньше месяца, успев, впрочем, несколько раз выйти на сцену в главной роли. А следующие тридцать три года была ведущим диктором советского телевидения, постоянной партнершей Игоря Кириллова. Она из тех, кого называют легендой. А еще удивительная женщина, которая, разменяв девятый десяток, считает старость едва ли не лучшим временем жизни.
— Вы пришли в студию на Шаболовке в конце пятидесятых, когда телевидение было чудом, а все, кто имел к нему отношение, казались небожителями. Как попали в когорту избранных?
— Училась на последнем курсе Школы-студии МХАТ, когда прочла объявление о наборе дикторов на телевидение. Честное слово, отправилась на Шаболовку без всякой надежды, что подойду, что примут. Вы правильно сказали: телевидение тогда казалось чудом наравне с космосом — мне было просто интересно посмотреть на этот волшебный мир изнутри. И в школе, и в вузе я носила фамилию мамы — Сидорова. Отца никогда не видела и почти ничего о нем не знала, однако когда перед просмотром-прослушиванием попросили представиться, неожиданно для себя взяла его фамилию и назвалась Азой Лихитченко. Приемная комиссия расположилась наверху за стеклом. Оттуда и прозвучала команда:
— Садитесь за стол! Читайте!
— А что читать? — задрав голову, робко поинтересовалась я.
— Ну, стихи, прозу — что вы там подготовили?
Теперь я узнала голос и рассмотрела обращавшуюся ко мне женщину — это была Валентина Леонтьева, которая по праву могла считать себя «аксакалом» ТВ, поскольку пришла туда пятью годами раньше. Разволновавшись еще больше, принялась перечислять:
— Могу Блока, Ахматову, Цветаеву...
— Ну читайте уже что-нибудь! — раздраженно прервала Валентина Михайловна.
Прочла то, с чем три с половиной года назад предстала перед приемной комиссией Школы-студии, — стихотворение Александра Блока «На железной дороге»: «Под насыпью, во рву некошенном, лежит и смотрит, как живая...»
Когда закончила, меня попросили подождать в коридоре. Через четверть часа вызывают к руководству студии:
— Вы киногеничны, и голос у вас телевизионный. Вы нам подходите. Чем сейчас занимаетесь?
— Учусь в Школе-студии МХАТ. Последний курс.
— Хорошо. Получите диплом и приходите к нам.
Отнеслась к этим словам как к вежливому отказу: дескать, вы занимайтесь своими делами, девушка, потом как-нибудь, если захотите, еще покажетесь — тогда и примем решение. Получив диплом, вместе с однокурсниками, среди которых был Володя Высоцкий, бегала по московским театрам в надежде трудоустроиться. Заполучить нас в труппу никто не жаждал, и тут через деканат на меня вышел «покупатель» из Севастополя: «Нам так нужна героиня — готовы сразу дать вам первую категорию!»
Поколебалась немного, а потом решила: поеду! И деньги будут, и море, которое только на картинках видела, под боком. На месте выяснилось, что меня зафрахтовал Драматический театр Черноморского флота. Пребывавшая долгие годы в ранге примы актриса, узнав о новом приобретении труппы, взбунтовалась: «Ах, у вас теперь есть мхатовка! Вот пусть она премьеру и играет!»
А премьера через день. Названия пьесы сейчас не вспомню, но она несколько лет шла и на сцене московского Театра Советской армии.
Вручают огромный талмуд со словами:
— Вам за ночь нужно выучить текст. Завтра днем прогон, а вечером — спектакль.
Я — в слезы:
— Да разве такое возможно?! У главной героини куча монологов и диалогов!
— Ничего, ничего... У нас и суфлер есть, и актеры вам будут помогать.
Всю ночь, прерываясь на рыдания, «учила слова». Прогон прошел ужасно, но премьеру — видимо, на диком нерве — сыграла без сучка без задоринки. Удостоилась персональных аплодисментов и похвалы начальства. Спектакль давали еще раз пять или шесть, но, честно говоря, это было уже на троечку. Потом труппу отправили в отпуск до сентября, и я поехала в Москву.
Мама встретила словами: «Аза, тебе там какая-то открытка — кажется, с телевидения». Прочла и глазам не поверила. Смысл послания был таков: гражданочка, вы вообще собираетесь занять зарезервированное за вами место диктора?
Примчавшись на студию, услышала: «Завтра будет приказ о вашем зачислении в штат, пока на должность диктора-стажера. А сейчас идите в студию «А», найдете там Кириллова. Он все объяснит — для вас уже есть работа».
Через час мы с Игорем репетировали закадровый текст документальной ленты об Анне Павловой. Кириллов читал за автора, а я — монологи великой русской балерины. Вечером того же дня вышли в прямой эфир. Вот таким был мой первый день на телевидении.
— Как скоро вы начали вести новостные программы, брать интервью у гостей студии? Наверняка случались накладки, которые сейчас воспринимаются с юмором, а тогда могли повлечь серьезные последствия?
— У меня была только одна оговорка, над которой долго веселились коллеги, но никаких санкций от начальства не последовало. Рассказывая о новинках сельскохозяйственной техники, я назвала самоходный комбайн «самогонным». Если бы в ту пору был Интернет, представляю, какой резонанс это вызвало бы в cетях, сколько иронически-саркастических стрел было бы пущено в мою сторону!
У Светы Моргуновой — своя знаменитая оговорка: пришедших к власти в Греции путем государственного переворота военных диктаторов правого толка она назвала «хунтой черных поклонников», хотя имелись в виду, понятно, полковники...
Что касается героев, то с ними комических случаев было предостаточно. Готовлю к выходу в
прямой эфир легендарного исследователя Арктики контр-адмирала Папанина:
— Не волнуйтесь, представьте, что обращаетесь к кому-то из близких, друзей, — им и рассказывайте.
Иван Дмитриевич вальяжно-снисходительно машет рукой:
— Все будет нормально. Не впервой выступать перед большой аудиторией.
Включается камера, Папанин набирает в грудь воздуха и выдает: «Дорогие товарищи телевизоры!»
В прямом эфире идет программа «Москва и москвичи», которую ведем я и Виктор Иванович Балашов. В очередном сюжете дама-книговед рассказывает о новинках и вдруг начинает потихоньку опускаться вниз, под стол. В студию только что закупили новые, весьма хлипкие стульчики, а гостья программы оказалась женщиной солидной, весомых — больше центнера — достоинств. Оператор берет камеру со штатива и снимает ее сверху вниз. Дама продолжает снижение — вытянутых рук оператора уже не хватает. От катастрофы программу спасает Виктор Иванович: подкатывает к даме, продолжающей как ни в чем не бывало читать текст с листка, старый надежный стул и приподняв книговеда под руки, пересаживает на него. У всех, кто был в студии, создалось впечатление, что гостья этой «передислокации» даже не заметила.
Еще один случай. Мы только переехали с Шаболовки в Останкино, кругом неразбериха, дикторов временно разместили в небольшой комнате на шестом этаже, где потом оборудовали туалет. У стены стоят два телевизора: один показывает первую программу, другой — вторую. Каждый занят своим делом: Света Моргунова сидит в бигуди под сушилкой, Балашов погружен в бумаги — готовится к эфиру, я тоже что-то читаю. Поднимаю глаза на телевизоры и холодею: на экране первого идут кадры с выступлением Брежнева, но генсек почему-то говорит сладостно-умиротворяющим голосом: «Потерпи еще! Все, милая, терпят... всяк по-своему жизнь терпит...» На экране второго — фильм «На дне», где странник Лука говорит умирающей жене Клеща голосом Леонида Ильича: «В то время как весь советский народ под руководством Коммунистической партии...» Звоню в аппаратную: «Ребята, вы с ума сошли? Кто так накоммутировал, что звук первой программы идет по второй и наоборот?!» В этом случае многим, конечно, попало, но за оговорки редко наказывали.
Случались истории, когда спасали скорость реакции и находчивость. В разгар холодной войны Игорь Кириллов читал текст о происках американской военщины и спецслужб, как вдруг в студии погас свет. Камеры-то на аккумуляторах продолжают работать, а все вокруг погрузилось во тьму. Тогда Игорь достал из кармана зажигалку и при ее слабом огоньке дочитал текст. Только закончил — свет включился.
Мне было комфортно работать со всеми: и с Балашовым, и с Женей Сусловым, но Игорь, безусловно, был любимым партнером. Так тяжело было перенести его недавнюю кончину. К боли утраты примешивалось то, что в последние месяцы нам не довелось пообщаться даже по телефону.
Я затревожилась после того, как Восьмого марта вместо традиционного звонка Игоря получила СМС из рассылки. Попыталась дозвониться сама — ни по мобильному, ни по домашнему телефону, где стоял определитель номера, никто не ответил. Начала обзванивать девчонок-дикторов, с которыми работала и продолжала поддерживать связь. Все получили поздравления в той же рассылке и, как и я, потерпели неудачу в попытке поговорить с Кирилловым. Сомнений ни у кого не было: от коллег, друзей и вообще от внешнего мира Игоря изолировала женщина по имени Татьяна, на которой он женился несколько лет назад. Уроженка одной из бывших советских республик, до встречи с Кирилловым работавшая продавцом в овощном магазине по соседству.
Мы все очень любили покойную жену Кириллова Ирину. Такие наперечет: интеллектуалка, аристократка, тонкая ценительница искусства, обладательница большого доброго сердца. Вместе они прожили полвека, а когда в начале нулевых Иры не стало, Игорь в одно мгновение постарел на несколько лет. Слава богу, со временем оправился от потери, продолжал работать. А потом в его жизни появилась Татьяна.
История с неотвеченными звонками повторилась четырнадцатого сентября 2021 года, в день рождения Игоря. А спустя полтора месяца — весть о его смерти. В тот же день, двадцать девятого октября, мне позвонила редактор одной из популярных программ на Первом — попросила приехать в студию второго ноября и рассказать о друге и коллеге. Такое же приглашение получили еще несколько дикторов, моих приятельниц. Все мы небольшие охотницы до участия в телешоу, но тут согласились, чтобы отдать дань памяти старшему товарищу, наставнику. Однако больше нам никто не позвонил, а когда Алла Данько попыталась выяснить у редакторов программы, к какому времени нам быть готовыми, те ответили нечто невразумительное: дескать, сами ничего не знаем, возможно, что-то поменялось.
Напомню: похороны состоялись второго ноября, а первого, когда тело Игоря еще не было предано земле, в студию программы, в которой мы с девчатами должны были принять участие, пришла Татьяна и весь вечер рассказывала, как украсила своим присутствием последние годы легендарного диктора, каким светочем и доброй феей для него оказалась. Это было похоже на ее бенефис, где покойному Игорю отводилась роль статиста.
Все в прежнем окружении Кириллова знали, что он хочет покоиться рядом с Ириной на Даниловском кладбище, но Татьяна выхлопотала место на Новодевичьем — оно понятно, так респектабельнее... Мне тяжело говорить об этом — давайте сменим тему.
— Давайте. Расскажите о своем детстве, которое пришлось и на военные годы, о маме...
— У меня хорошая память, до сих пор могу наизусть прочесть сотни стихов Пушкина, Лермонтова, Блока, Цветаевой, Ахматовой, хотя учила их шестьдесят, семьдесят лет назад. А вот из военного детства не помню почти ничего. Только девушек с аэростатами, защищавшими небо Москвы от налетов немецких бомбардировщиков, — специализированная часть аэростатчиц располагалась недалеко от нашего дома, в парке при усадьбе Черемушки-Знаменское. Еще помню свой неоднократно повторявшийся сон, где за мной с криком «Эй, девка, стой!» гонится Гитлер, а я хочу бежать быстрее и не могу — ноги не слушаются. Просыпалась в холодном поту, с бешено бьющимся около горла сердцем.
Сколько себя помню, мама работала воспитателем в детском саду и боролась за правду и справедливость: с директором детсада, которую подозревала в хищении продуктов, с браконьерами, покушавшимися на деревья в парке, с обижавшими стариков местными властями. А я лет с пяти была предоставлена самой себе. Летом детсад выезжал на дачу: мама каждый день вставала ни свет ни заря, чтобы в восемь часов быть на месте, а домой возвращалась затемно. На весь день оставляла мне стакан козьего молока, кусок хлеба и несколько вареных картофелин — у нас была коза, дававшая «сумасшедший» суточный удой в двести граммов, и небольшой участок возле дома, где выращивали картошку.
Меня подкармливали соседи, в том числе замечательный ветврач, доктор ветеринарных наук Алексей Романович Евграфов (он же снабжал меня книгами из большой домашней библиотеки). А еще строители и шоферы, работавшие на возведении корпусов Института теоретической и экспериментальной физики, который с недавних пор носит имя его основателя Абрама Исааковича Алиханова. Мы постоянно крутились возле вагончиков, где мужики обедали и отдыхали. Наверное, я была самой тощей из детей, потому что постоянно слышала: «Дочка, иди к нам — накормим. Чего ж ты такая худая — одни глаза!» Давали кусок хлеба, миску каши.
В одном из вагончиков впервые увидела шахматы — партию играли двое строителей, вокруг стояли болельщики. Помню, меня поразил конь: красивая, почти как у настоящей лошади морда, да еще и ходит чудно — буквой Г. В скором времени разобралась с остальными фигурами, увлеклась, начала играть сама. И не просто играть, а выигрывать у тех же учителей из числа строителей. Тонкости постигала методом проб и ошибок, не открыв ни одной книги по теории шахмат, но хобби осталось на всю жизнь.
В детстве судьба преподнесла мне два урока, которые усвоила на всю жизнь: воровать очень стыдно и завидовать нельзя.
Мне было лет восемь, может девять, когда с подозрением на аппендицит попала в больницу. Диагноз не подтвердился, но пока лежала в палате хирургического отделения, познакомилась с дочкой главврача. Видимо, девочку не с кем было оставить, потому что она хвостиком ходила за отцом во время обхода, а потом бегала по палатам, где лежали дети, — знакомилась, играла. Ко мне прониклась особой любовью, потому что я пересказывала ей книжки, которых ко второму классу прочитала не один десяток. И вот однажды, уже после выписки, новая подружка пригласила меня к себе домой на воскресный семейный обед. Я пришла, посидела со всеми за столом, а уходя, увидела на отопительной батарее больше десятка пар разных варежечек и перчаток — судя по размеру, все принадлежали маленькой хозяйке. У меня ни первых, ни вторых никогда не было — зимой прятала руки в сшитую мамой из облезлого цигейкового воротника муфту, а перчатками, пусть незатейливыми, без рисунка, — отчаянно грезила.