Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Андрей Миронов. «Он нравился. Он влюблял в себя. В нем была магия...»
«Быть артистом — это абсолютно его предназначение. Сцена у него затмевала все. И каждый раз перед выходом к публике он страшно волновался. Не так, как многие: ах, у меня что-то не получится. У Андрюши было другое волнение: скорее бы выйти, скорее! Он туда стремился», — рассказывает Лариса Голубкина.
Лариса Ивановна, мы много раз делали с вами интервью на самые разные темы, но всегда, о чем бы ни говорили, обязательно вспоминали Андрея Миронова. Правда, мы никогда не посвящали статью только ему. Мне кажется, пришло время это сделать: август — месяц памяти, 37 лет, как его не стало.
Знаете, у меня такое ощущение, если бы Миронов сегодня вдруг оказался в центре Москвы, выглядел бы органично и к нему бросились бы поклонники с просьбой сделать селфи или дать автограф.
— Очень может быть. Его любят даже те, кто родился после его смерти. Кто-то даже решил стать артистом из-за него... Андрюшу часто вспоминают. Это меня радует. Но в то же время не нравится, когда люди придумывают то, чего не было.
— Многие думают, что Андрей Миронов — сплошной восторг и брызги шампанского 24 часа в сутки.
— И порхание мотыльком... Андрюша — фигура сложная, в чем-то трагическая. Он долго и тяжело болел. Был трудоголиком, фанатичным в профессии, и при этом оставался человеком светлым, легким, никому зла не делал, не завидовал. В нем была только актерская зависть.
— Как это возможно, ведь, по сути, он был номером один среди артистов?
— Это момент спорта. Ему не с кем было соревноваться, но если в его присутствии говорили, что кто-то неплохо что-то сыграл, он мог немножко задуматься и даже пересмотреть это для своего собственного самоощущения. И его мать Мария Владимировна была такой же.
— Я слушала радиоинтервью, которое записали с Мироновым в 1986 году. Он сокрушался, что у него неравномерные пропорции комедийного и драматического материала и это плохо, так как человек многообразен и объемен. Грустил, что многие воспринимают его так: «Миронов, отчебучь что-нибудь! Спляши чего-нибудь!»
— Да, но он знал эту профессию досконально и никаких иллюзий не питал. Родители были артистами, и Андрей все понимал. Осознавал, что выбор невелик: ты или являешься рабом профессии, или не занимаешься ей вообще.
И конечно, быть артистом — это абсолютно его предназначение. Сцена у него затмевала все. И каждый раз перед выходом к публике он страшно волновался. Не так, как многие: ах, у меня что-то не получится. У Андрюши было другое волнение: скорее бы выйти, скорее! Он туда стремился. И недаром. Из театральных актеров совсем немного таких, которые действительно серьезно воздействуют на зал, заставляют зрителей задуматься, пережить серьезные эмоции. У Андрея это было.
— Марк Захаров говорил про Миронова, что тот обладает гипнотическим даром. Он крайне редко давал кому-то такую оценку.
— Да, именно. Артист со своей энергетикой становится проводником слов Чехова, Островского, Толстого. Андрюша был таким уникальным проводником, а не просто хорошим исполнителем, который умеет как бонус петь и танцевать. Про свое пение он, кстати, говорил с юмором: «Этот стон у нас песней зовется». И с движением у него изначально не все было идеально. Он балетную школу не оканчивал, как говорится, но в момент своего «проводничества» сам заводился, обретал какое-то новое качество и иногда даже сам себе удивлялся, что у него так получается.
— Как в семье уживались две звезды?
— Почему же две? Звездой был он. Я подвинулась. Не встречала никогда, чтобы мужчина был готов, чтоб жена и дома оставалась артисткой с перьями из одного места. Если бы дома репетировала и пела, а не готовила и подавала, никакой семьи не получилось бы. Поэтому я Андрюше не напоминала никогда, что тоже артистка. Он не брал это в расчет.
И это же счастье, что Миронов мне попался. А на его месте какой-нибудь средненький артист — можете себе представить? Или вообще не артист — меня знают, а его нет. Был бы пожизненно в статусе «мужа Голубкиной». Я знаю только одно удачное исключение из правил, где это не било по самолюбию мужчины: Александров и Орлова. Ему нравилось, приходя куда-нибудь, представляться: «Здравствуйте, я муж Орловой». Это была игра в поддавки, которая их обоих устраивала. Он был режиссером, который Орлову создал.
Андрюша — нормальный мужчина, ему не был важен мой голос в три октавы.
— А что было важно?
— Что дома хорошо ему и нашим друзьям. Он говорил: «Поехали зарабатывать деньги. Гостей много, надо кормить».
Часто мы мотались по три дня по разным городам. Уезжали на пятницу, субботу, воскресенье. Работали разные отделения. И я рада, что ему за меня не было стыдно. А то говорили бы: вот, жену таскает, а она еле рот раскрывает. Мы любили эти короткие отъезды. Тогда были ближе всего друг к другу. Никто нам не мешал. Андрюше это нравилось.
— Как строились обычные дни, когда вы были в Москве и никуда не ехали?
— Андрюша вставал в 7.30, перешагивал через меня, комментируя со смехом: «Опять зарядку делает». Потому что с семи утра у меня уже шел 40-минутный воркаут с Джейн Фондой. Это мне давало силы на весь день. Потом он завтракал, уходил на репетицию, днем иногда приходил на обед, потом снова в театр, а вечером играл спектакль. Вернувшись домой, садился в гостиной в кресло и звонил Грише Горину. Разговаривал с ним час, а то и два. Это было его любимое время. И эти долгие разговоры про какие-то свои дела мне очень нравились. Гриша его обожал, и он обожал Гришу. Они слышали и понимали друг друга. Гриша его всегда поддерживал. Помню, когда Андрей гениально сыграл Чацкого, все пришли в гости, но про спектакль не говорили, а он жаждал детального разговора, реакции. И только Гриша сказал: «Андрюшка, такое впечатление, что вот такой хороший приехал артист в провинциальный театр и сыграл «Горе от ума».
— Лариса Ивановна, а как Миронов оценивал вашу артистическую карьеру?
— Не комментировал. Я ни разу, никогда не подчеркнула Андрюше, что тоже артистка. Он это знал, зачем повторять? Было очень удобно устроено: ты в этом театре, я в другом, ты работаешь, я работаю, все прекрасно, у нас замечательная семья, хороший дом. Когда меня звали в Театр сатиры на роль Сюзанны в «Женитьбу Фигаро», я отказалась, и правильно сделала. Это бы нам мешало.
Но если бы вдруг сказала, допустим: «Андрюша, а у меня ведь больше диапазон, чем у тебя, я пою в целых три октавы», — это была бы глупость несусветная. И это счастье, что он брал меня выступать в свои концерты. А так могли бы кататься по отдельности, и он был брал с собой какую-то другую поющую актрису. Когда он был на сцене, все были его. Андрей имел магическое воздействие на зал. Люди его обожали.
— Как вы думаете, почему он вызывал какой-то безумный ажиотаж у зрителей, особенно у женщин? Что в нем было такого?
— Он был очень обаятельным, очень хорошо пел, заигрывал с людьми. Он нравился, он влюблял в себя. В нем была эта редкая энергия, которая забирает целиком, и уже никто другой не интересен. Не люблю это слово — «магия», но в нем она была.
— Он ведь мог реализоваться не только на сцене, в советском кино Миронов был очень востребованным...
— Он был востребованным, но не могу сказать, что Андрюшу заваливали сценариями. И даже когда приглашали на пробы, не всегда он получал роль. Мы вместе пробовались с ним в «Кавказскую пленницу», но режиссер выбрал Демьяненко и Варлей. Дважды в свои картины Миронова не утверждал Эльдар Рязанов... Андрюша очень хотел сыграть Сирано де Бержерака — тоже не получилось.
Ему важно было вырваться из своего амплуа. Были порывы, часто неудачные, но иногда получалось. Мне очень нравится его работа в фильме «Мой друг Иван Лапшин». А сам он обожал и ценил «Фантазии Фарятьева». Снимал этот фильм Илья Авербах, а он ведь из «первых» режиссеров. В СССР четко был очерчен этот круг: первые, вторые, третьи. И если ты снимаешься у Кончаловского, Рязанова или Авербаха, — и престижно, и Андрюше это было важно.
— Миронов говорил, что ему горько смириться с тем, что высшим его достижением в кино считается «Бриллиантовая рука».
— Андрюша вообще считал, что в кино он крайне однообразен. В театре — совсем другое дело... Но ему тоже было непросто. Попытаюсь объяснить. Театр — это такой коллектив... Если можно уколоть, оттоптаться на самолюбии, это обязательно сделают. Террариум единомышленников — это реальность, а не какие-то сказки. Вот пример: как-то Андрей пришел домой очень грустный. Я спросила, что с ним. «Представляешь, сегодня 25 лет, как я служу в театре, а про это никто не вспомнил!» Для него это был тяжелейший удар.
— Какие отношения были у него с худруком театра Валентином Плучеком?
— Валентину Николаевичу не все в Андрее нравилось. В первую очередь то, что в нем ярко и настойчиво проявились режиссерские амбиции. Он поставил пять спектаклей, среди них особенно удачными были «Бешеные деньги» Островского, «Прощай, конферансье!» Горина, «Тени» Салтыкова-Щедрина. «Тени», последняя Андрюшина постановка, была гораздо сильнее, чем многие постановки Театра сатиры тогда.
— Я читала, что это оценивали даже как заявку на возможность стать худруком, ведь Плучек сдавал позиции...
— Послушайте, есть фантазии, а есть факты. Первый — критики не очень замечали и не очень жаловали Андрея, даже не представляю, кто такое мог выдать при его жизни. Второй и решающий, все перечеркивающий факт — это противоречило реальности, а она более чем жестокая: в декорациях «Теней» на сцене стоял гроб с телом Андрея. Какой новый худрук, что вы говорите? Кстати, почти сразу после смерти Андрея «Тени» закрыли. Миронова любили только зрители...
— Слышала, что даже если его хвалили или спектакли были удачными, он мог сказать: «Меня снимут!» И вообще занимался самокопанием, искал что-то, что нужно исправить, и нередко был недоволен игрой...
— Ему хотелось быть лучше, лучше и лучше. Все должно быть перфектным, и он работал над собой постоянно. Многое в себе преодолевал.
— Что, например?
— У него не было в юности особенного музыкального слуха и голоса. Даже близкие не думали, что может петь, но Андрей научился. Он от природы не был пластичным, но работал над собой буквально адски. И стал универсальным артистом, ему были подвластны комедия, драма. Если нужно петь, танцевать, бить чечетку — это все он мог. Заставил служить неприспособленное тело как балетный аппарат. Работал в разы больше других, но этой пахоты не было заметно, зрители видели легкость. Выкладывался на сто процентов, даже если выступал в каком-то ДК. Он пахал. Помню, на какой-то спектакль пришла его мама и, стоя за кулисами, говорила: «Он нереально выкладывается, так нельзя... Нельзя... — а потом добавила: — Но и по-другому нельзя».