«Каждую ночь она задерживала дыхание и молилась»: как бомбежки влияют на психику
В 1739 году британский капитан судна и бизнесмен Томас Корам основал в Лондоне первую в мире благотворительную организацию — приют для воспитания и содержания детей, оставшихся без родителей или родившихся в бедной семье. Отдать в него ребенка могли и матери-одиночки: при этом им разрешалось их навещать и даже забрать обратно. На первый взгляд кажется, что было сделано все, чтобы у этих детей была лучшая из возможных жизней. Но какой была действительность? Об этом рассказывает Дастин Коуэн в мемуарах «Чужое имя. Тайна королевского приюта для детей» (издательство «Бомбора»).
Я не помню, что меня разбудило: вой сирены или пронзительные крики моей матери. В то время мне было четыре или пять лет, и это мое самое раннее воспоминание о ней. Я побежала в родительскую спальню и увидела ее, сгорбившуюся на кровати в белой ночной рубашке и зажимающую уши ладонями. Мой отец сидел рядом, обнимая ее за плечи, и что-то шептал ей на ухо. Потом сирена внезапно смолкла, и крики моей матери сменились тихими всхлипываниями.
— Иди обратно в постель, — сказал отец, когда увидел меня в дверях. — Все в порядке, просто маме приснился кошмар.
На следующий день он объяснил мне, что воющие звуки в ночи исходили от сирены воздушной тревоги, оставшейся со времен Второй мировой войны. Мы проходили мимо каждый день — высокий деревянный столб с серыми раструбами громкоговорителей, по виду не отличавшийся от других столбов, — но я не знала, что это такое. По словам отца, сирены были установлены после атаки японцев на Перл-Харбор. В то время их было пятьдесят штук, установленных в разных местах вокруг Сан-Франциско. Они предупреждали об атаке в том случае, если бы японские воздушные силы смогли добраться до Калифорнии. Разумеется, в ту ночь сирена зазвучала не из-за угрозы воздушного налета. Это был просто технический сбой, а не причина для беспокойства.
Теперь сирены используются для оповещения Сан-Франциско о возможных катастрофах; к примеру, если землетрясение вызовет цунами. Их больше сотни, и они находятся на верхушках непримечательных столбов, разбросанных по городу. Большинство горожан проходят мимо, не обращая внимания на эти утилитарные детали городской архитектуры. Я поняла, почему вой сирены так напугал мою мать, когда узнала о том, что с ней случилось в лечебнице много лет назад.
В 4.45 утра первого сентября 1939 года Германия вторглась в Польшу. Полтора миллиона немецких солдат перешли границу, а самолеты люфтваффе заполонили небо, бомбардируя польские аэродромы. На следующий день Лена Уэстон попросила вернуть ее ребенка под материнскую опеку.
2 сентября 1939 года
Уважаемый сэр!
Ввиду разразившейся войны прошу вас рассмотреть мое ходатайство об опеке над моей маленькой девочкой. Я считаю, что в этом округе страны смогу обеспечить ей лучшую защиту, чем возможно где-либо еще в тот момент, когда складывается впечатление, что мы будем подвержены определенному количеству воздушных налетов.
Искренне ваша,
Лена Уэстон
В середине XVIII века, вскоре после открытия госпиталя, случаи востребования родителями своих детей до достижения выпускного возраста не были чем-то необычным. Согласно историку Руфи Макклюр, первый известный запрос поступил в 1742 году, и за ним последовали другие. Сначала детей не возвращали, если родители не выплачивали сумму за предыдущее содержание ребенка и не предоставляли гарантию на его обеспечение в будущем. В 1764 году правила были смягчены, и госпиталь поощрял родителей забирать детей бесплатно при условии, что мать или отец «благонадежны и способны содержать ребенка». Уведомление о новой политике было размещено в крупной лондонской газете, и лишь за тот год родители забрали обратно 49 детей. Хотя это существенное количество, но все же незначительное по сравнению с тысячами детей, которые находились под опекой госпиталя в ранний период его существования.
Процедура не всегда была прямолинейной, так как любая мать (а обычно это были матери), которая хотела вернуть своего ребенка, должна была предоставить доказательства, что это именно ее ребенок. Поскольку всех детей переименовывали после приема, среди женщин было принято передавать вместе с ребенком некий опознавательный знак, или «памятку».
Как правило, это были повседневные предметы: монеты с характерными отметинами, пуговицы, кусочки ткани, кольца или резная рыбка из слоновой кости. Некоторые матери оставляли памятки, выражавшие их отчаяние, — короткие записки на рубашке игральной карты со словами о «жестокой разлуке» или надписи, выгравированные на латунных сердечках: «Мое сердце с тобой, хоть мы и должны расстаться». Памятки убирали в опечатанные коробки и вскрывали их только по запросу от родителей.
В 1758 году госпиталь стал давать расписки за детей, передаваемых под опеку, с полным названием учреждения в верхней части листа: «Госпиталь для содержания и образования беззащитных и брошенных маленьких детей». В расписке были пустые места для обозначения пола ребенка и даты его приема, а также некая заумная юридическая терминология следующего рода:
Примечание. Сие должно быть тщательно сохраняемо для предоставления в случае запроса о Здоровье Ребенка (каковые можно делать по Понедельникам между Десятью и Четырьмя часами), а также в случае намерения забрать Ребенка.
В 1853 году Чарльз Диккенс написал об этой расписке журнальную статью под названием «Получено: пустой ребенок», где изобразил госпиталь как место, где так называемые «пустые дети» будут «выведены из своего ничтожного состояния, чтобы стать полезными людьми». С его точки зрения, утилитарная ценность учреждения была понятна. Но он предупреждал мать, которая «звонит привратнику, чтобы добиться… приема для своего ребенка», быть «особенно осторожной в сохранении этого документа». Ибо без расписки они едва ли смогут воссоединиться.
Диккенс описывает документ в практическом смысле, но мне кажется, что он, как и я, был поражен его сугубо деловой терминологией.
Расписка, полученная Леной Уэстон, была почти неотличима от описанной Диккенсом за сто лет до этого. Следуя его совету, она бережно сохраняла ее и надеялась, что когда-нибудь этот клочок бумаги позволит ей снова увидеть своего ребенка. Но формулировки документа были неискренними и вводили в заблуждение: госпиталь уже давно расстался с обычаем поощрять воссоединение найденышей с их матерями. В течение всего XIX века госпиталь получал прошения от матерей (иногда и отцов), стремившихся к воссоединению. Большинство этих запросов было отвергнуто. Нижеследующее письмо содержит типичный ответ.
С вашей стороны очень естественно чувствовать себя обиженной решением распорядителей, но вы ошибаетесь относительно причины этого решения. Против ваших добрых намерений и таковых намерений вашего мужа нет никаких возражений, но дело объясняется очень просто: распорядители полагают, что они смогут лучше обеспечить благополучие вашего мальчика, нежели вы сами. Вам следует помнить, что у вас есть другие дети, чьи интересы могут стоять на пути вышеупомянутого мальчика, и в любом случае вы должны испытывать удовлетворение от того, что к благополучию вашего сына проявлен такой огромный интерес. Решение комитета окончательное.
Я не смогла выяснить причину столь резкой перемены традиции, от первоначального поощрения родительского стремления к воссоединению семьи до полного неприятия, отраженного в архивных документах госпиталя. Но я подозреваю, что дух гордыни, присутствующий во многих правилах и постановлениях госпиталя, имеет отношение к этому. Будучи весьма учеными, высокопоставленными и властными людьми, распорядители считали, что им лучше знать, как следует воспитывать ребенка на благо общества. Возможно, со временем у них развилось нечто вроде преданности самому учреждению, и они осознанно или неосознанно принимали решения, призванные увековечить его существование.
Как бы то ни было, после приема в младенчестве найденыш чаще всего уже не покидал пределы учреждения — по крайней мере до тех пор, пока он не был полностью подготовлен к жизни в услужении, которая в XVIII–XIX веках могла начинаться с восьми лет.
В начале XX века эта позиция претерпела небольшое изменение. В ежегодном отчете 1907 года утверждается, что распорядители «сохранили право» вернуть ребенка матери, если они будут уверены, что она в состоянии материально обеспечить его. Но на деле мало что изменилось.
После Первой мировой войны госпиталь попал под общественное давление, требовавшее разрешать родителям воссоединяться с их детьми. В 1921 году епископ англиканской церкви Кентербери произнес проповедь с признанием важного значения госпиталя для спасения жизни брошенных детей, но заявил о своей убежденности в том, что «поскольку родители являются естественными и правильными наставниками веры в Господа и в Иисуса Христа, [он] никогда не отвергнет связь между матерью и ее незаконнорожденным ребенком». Независимо от хорошего ухода за ребенком, продолжал он, «маленький человек хочет ощущать чье-то любящее участие в своем благополучии».