Ольга Антонова: Моя почти смешная история
Всегда терплю, терплю — и вдруг шагаю прочь. Сказала мужу, что это конец, ухожу. Он запер нас и унес ключ. Жили мы в цокольном этаже, но если бы даже на девятом, вызвала бы пожарную команду с криком "Горим!". А тут попросила соседку принести лестницу и вместе с дочкой вылезла в окно. Мы уехали. Больше я в тот дом не вернулась.
После выхода на экраны картины «Почти смешная история» я заметила, что незнакомые люди ждут от меня фантастических ответов на вопросы и таких же действий, как у моей героини. Наверное думают, что артистка Антонова и в жизни похожа на «странную» Илларию. Эта женщина наделена небывалой открытостью, теплотой и способностью совершать неожиданные поступки: она выплескивает свою любовь, поначалу сильно смущая героя. А я, когда влюблялась, вела себя так, что избранник ни за что не догадался бы, насколько мне симпатичен. Думала, неподвластно мне завоевать того, кто тронул сердце, немела и терялась. И потом — когда дарится большое чувство, лучше его не проявлять, не то разрушишь нарисованный в твоем воображении образ! Боялась спугнуть очарование. А главное, привыкла таиться.
Распахнутости миру и людям, что свойственно Илларии, во мне нет, а желание поступать по-своему, как бы кто ни относился к моим выходкам, — есть. Ни с кем не советоваться, не делиться переживаниями привыкла с малых лет. Если Иллария — большой ребенок, то у меня детство закончилось, когда исполнилось семь. Однажды утром проснулась, огляделась и вспомнила, что мамы рядом больше нет: вчера она уехала, взяв брата, а я осталась с отцом. Попыталась по-детски заплакать, но услышала папино ободряющее «Не реветь!» — и в ту же минуту стала взрослой. Навсегда.
Почему родители разошлись, не спрашивала ни тогда ни потом. Вроде ничто не предвещало перемен. Мама по характеру добрая, обидевшись, затихала, и я знала: если молчит, не напевает как обычно, значит, что-то произошло. Думаю, и тогда, не упрекая мужа, она собралась и отправилась из Ленинграда в другой город, по сути — в никуда. С двумя детьми сложно устроиться на новом месте, да папа меня и не отдал бы: подозреваю, оставшаяся при нем, я еще давала ему надежду на мамино возвращение. Но она не вернулась.
Папа рано уходил, поздно приходил. По профессии инженер, во время войны начал писать и публиковаться, потом сдружился с Ахматовой, переписывался с ней, посылал свои стихи. Анна Андреевна как-то ответила, что его дело — не поэзия, а проза, папа совету внял. Сергея Антонова и сейчас вспоминают как хорошего писателя и сценариста. Фильм «Дело было в Пенькове» снят по повести отца, «Люди на мосту» — по его сценарию, кроме того, он часто переписывал чужие. Много работая и учась, дома почти не бывал. Обычно я одна ложилась спать, одна вставала.
Если папа оставлял на табуретке возле моей кровати что-то из еды, завтрак был, не оставлял — значит, не было. Давал деньги на школьные обеды, но на углу нашей Малой Садовой улицы и Невского проспекта продавали мороженое: эскимо в шоколаде — шесть рублей, фруктовое — три. Мне выдавалось пять, покупала фруктовое. Если бы хватало на эскимо, может, чувствовала бы себя чуть более сытой, а так... Вечером становилось невмоготу, таскала из кастрюль у соседок. Как-то на кухне между оконными рамами увидела что-то завернутое в бумажку. Отогнула краешек — шоколадное масло! Глаз оторвать не могла, отщипнула кусочек, стала подравнивать пальцем, затем другой, и так пока все не съела. Скоро наступило «возмездие», не догадывалась, что просто объелась, решила: отравили. Испугавшись, набеги во вред здоровью на чужие кастрюли прекратила. Хорошо, соседи сами часто звали поужинать.
В выходные устраивали с папой праздники: шли в кафе или готовили дома три блюда — варили макароны и ели их утром с сыром, днем — поджаренными, а вечером — холодными, посыпая сахарным песком и запивая чаем. Иногда я жарила на плитке картошку, но пока помешивала — пробовала, и папе в итоге ничего не доставалось.
В нашем дворе располагался Елисеевский магазин, там после войны делали ремонт пленные немцы. Когда годы спустя посмотрела фильм, снятый по автобиографической книге Людмилы Гурченко, чуть в обморок не упала от одной сцены — где маленькая Люся подружилась с немецким солдатом. Это же моя история! Однажды, играя во дворе, увидела, что у немцев начался обед: мужчины сели в кружок и принялись хлебать щи. Я, почти всегда несытая, стояла поодаль, смотрела на одного из них и вместе с ним «глотала». Солдат улыбнулся, я ему тоже. Он встал и принес в миске второе, намазал на хлеб картофельное пюре и протянул мне. С тех пор стал угощать меня бутербродами с пюре или кашей. Немецкого языка я не знала, а новый друг не говорил по-русски, но как-то указал на меня пальцем и махнул рукой в пространство. Я сообразила, что у него тоже есть маленькая дочка, далеко. Затем приложил ладонь к сердцу, показав, что очень по ней скучает. Помню, сделал мне из деревянного ящика стульчик и кроватку для куклы, но я объяснила жестами, что куклы нет, и в следующий раз получила в подарок игрушку из дощечек, складную, у которой на винтиках и веревочках болтались ручки и ножки. В другой раз немец достал откуда-то и показал белый лист, я поняла, что ему нужна бумага, наверное, письма писать любимой дочке. У отца в столе лежала целая стопка, он ее берег, но я тайком носила бумагу пленным, они радовались. Я тоже, потому что пробавлялась их бутербродами!
Сейчас, глядя на те годы с большого расстояния, удивляюсь: как выдержала? Не жаловалась, принимала мир без возмущения. Тем более что после войны все трудно существовали. Вот и я выживала. Окружающие не обижали, наоборот — поддерживали, видя, что маленькая девочка, можно сказать, одна мечется. Соседи любили, когда я им пела или что-то рассказывала, носила книги из папиной библиотеки: тогда мало у кого они имелись, а почитать людям хотелось. Одна соседка водила меня в баню. Однажды спросила о маме. А она как уехала, так больше я с ней не виделась и писем не получала, может, мне их просто не показывали.
Отцу было тяжело, он, думаю, продолжал по маме тосковать. Молодой мужчина, женщины приходили в гости, но увидев маленького ребенка, который еще и лез к ним с вопросом «Зачем пришли?», робели... Папу очень любила, но если со мной заводили разговор о маме, горло перехватывало и я немела. И в тот раз, когда соседка спросила о ней, ничего не ответила, ушла в свою комнату, легла на кровать и долго плакала. Женщина услышала мои всхлипы, на другой день позвала, накормила и предложила послать маме весточку, наверное, и от себя приписала что-то.
Мама приехала. Встретились мы на улице, днем, когда отец был на службе, и отправились к папиной тете, а оттуда — далеко, в Свердловск. Счастливая, я не отлипала от мамы. Жили бедно, трудно, но вместе! По вечерам мама читала нам с братом «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями» Сельмы Лагерлёф, и мы с нетерпением ждали ее прихода с работы, чтобы слушать продолжение. Но она говорила: «Давайте сначала вас накормлю». Поев, ложились с ней в кровать, прижимались с двух сторон, и начиналось волшебство. По сей день вспоминается запах жареного черного хлеба, рисовой каши и восторг от книжки.
Но спокойная жизнь с мамой длилась недолго: видимо, от недокорма и пережитого одиночества я заболела туберкулезом — тяжелым, затронувшим позвоночник. Меня отправили под Свердловск в поселок Вьюхино — в детский туберкулезный санаторий, где предстояло провести два года в гипсе.
Стоявшая в хвойном лесу старинная дача, в которой устроили санаторий, неожиданно оказалась одним из самых счастливых мест в жизни. Будто кто-то захотел восполнить мне годы, проведенные как во льдах. Сплошная забота, замечательные врачи, медсестры и школьные преподаватели, струнный оркестр — мы учились играть на разных инструментах, я вот — на гитаре. Столько стихов, сколько во Вьюхине, не учила больше никогда. Это был настоящий мир искусства. Меня хвалили, слушали затаив дыхание, когда пела романсы, воспринятые от мамы, или пересказывала прочитанные книги. Папа прислал целую библиотечку, в том числе «Дэвида Копперфильда» Чарльза Диккенса. Я читала вслух ребятам в своей палате. Все ждали вечера, даже няньки садились послушать.
Выздоровев, вместе с мамой и братом вернулась в Ленинград — отец уже переехал в Москву и мы поселились в нашей прежней квартире. Маленькая, но дружная семья, и все-таки я уже отгородилась от близких, замкнулась. Еще раньше мама пыталась меня растормошить, расспрашивала, как жила с папой, как лечилась. О, я многое могла ей поведать! Например как заболела в санатории дифтерией и меня отправили в инфекционную больницу. Ехали на санях через лес, медсестра с возчиком были заняты друг другом, и на очередном ухабе я, завернутая в одеяло, выпала в снег. Покричала, никто не отозвался, ну, думаю, конец. Лежу закутанная, встать не могу. Слышу — возвращаются. Подняли, довезли до места. Веселое происшествие, но я его от мамы скрыла. Папе, когда приезжала к нему в гости и он спрашивал про маму, тоже ничего не говорила. И своих неблагополучных историй родителям не выкладывала, из трудных положений выходила собственным умом. Даже не догадывалась, что можно с кем-то поделиться, что кому-то подстилают соломку, думала — все шлепаются и сами поднимаются. И поднималась.
Считала, никому мои переживания не интересны, но чтобы как-то привлечь к себе внимание, вместо искренних разговоров принималась вслух фантазировать. Дальше — больше: хотелось рассказать так, чтобы вокруг все рты разинули. Пускалась с бухты-барахты в импровизацию, только бы удивить. Одну и ту же историю рассказывала по-разному, всячески приукрашивая. Впоследствии преподаватель в театральном институте Борис Вульфович Зон, слушая мои выдумки, подначивал:
— А может, так было?
Я загоралась:
— О, так!
Он смотрел хитрым глазом и смеялся. Мама же упрекала, что говорю неправду, и в театре некоторые раздражались: «Зачем врешь?» Но я не врала, просто обыденная реальность казалась скучной. Кстати, Иллария приглянулась мне еще и тем, что фантазерка, и я, снимаясь, отпускала воображение на волю.
Видя такой «неправедный» талант сочинять и домысливать и помня про дочкин слабый позвоночник, родители выбрали мне, окончившей школу, хорошую сидячую работу: послали на курсы бухгалтеров и плановиков промышленных предприятий при финансовом институте. Окончила их на отлично, год отработала, пора было готовиться к поступлению в вуз. Но по ночам перед глазами плыли цифры — скукотища! Сказала отцу, он предложил: «Давай на журналистику».