Константин Воробьев и Ольга Самошина. «Ни в парше, ни в парче, а так, вообче»
Они поженились восемнадцатилетними, на втором курсе театрального института. За сорок лет дважды расставались - а снова встретившись, просили друг у друга прощения и прощали. Делали это искренне, поэтому входили в новую старую жизнь без потерь.
— Константин, немногие даже из числа поклонников знают, что вы сын Владимира Воробьева, который считается родоначальником отечественного мюзикла; автора любимых несколькими поколениями фильмов «Остров сокровищ», «Свадьба Кречинского», «Труффальдино из Бергамо». Не думаю, что вы скрываете родство...
— Да нет, конечно! Что вы! Другое дело — не кричу об этом на всех углах. Я очень горжусь отцом, масштаб личности и таланта которого по-настоящему стал мне понятен уже после его ухода.
В каждом папином спектакле: и в «Отражении» о блокадном Ленинграде, и в мюзиклах по трилогии Сухово-Кобылина, и в музыкальной комедии «Мерси, или Старинный водевиль» по повести Окуджавы — да во всех без исключения! — присутствовала пронзительность. Качество, почти не встречающееся в современном театре, тем более музыкальном. Сама жизнь отца была пронзительной — и даже его смерть.
Когда началась война, он был совсем маленьким, но запомнил, как ехал в кузове грузовика через Ладожское озеро, а в небе кружили немецкие бомбардировщики. Чтобы не бояться их гула и взрывов снарядов, дети засыпали — включалась защитная реакция.
Бабушка Настя до конца дней корила себя, что не смогла спасти старшего сына, умершего во вторую блокадную зиму. Она работала на заводе и однажды из-за непрекращающихся обстрелов несколько дней не могла попасть домой. Пятилетний папа трое суток провел в квартире с мертвым братишкой.
По сей день фильмы и спектакли о блокаде меряю отцовским «Отражением», а услышав песню, в которой умирающая девушка рассказывает историю своей любви, всегда плачу. Наверняка видел более высокохудожественные вещи, чем у отца, но ни одна так не трогала.
Талантами бог наградил его сполна. Помимо того что папа имел безусловный режиссерский дар, он прекрасно разбирался в музыке и сам ее сочинял, писал либретто, киносценарии, стихи, играл на десятке инструментов, замечательно рисовал, собирал-клеил макеты парусников и кораблей...
О том, что масштаб личности отца соизмерим с его многочисленными дарованиями, свидетельствуют хотя бы обстоятельства, при которых он оставил руководство театром.
На постановки Владимира Воробьева невозможно было достать билеты, тем не менее не всем в труппе нравилась эстетика мюзикла, которую главный режиссер Театра музкомедии привнес в театр и развивал на протяжении полутора десятилетий. Часть актеров ратовала за оперетту «в чистом виде», и отец, почувствовав, как внутри коллектива тлеет конфликт, предложил: «Давайте устроим голосование. Если будет перевес недовольных хотя бы в один голос, я уйду».
Его ошибкой было разрешить голосовать не только актерскому составу, но и билетерам, гардеробщицам, швеям, боготворившим старых опереточных артистов, которые в большинстве своем и желали возвращения «чистого жанра». Перевес ностальгирующих по прежним временам был мизерный — но в тот же день отец написал заявление. Актеры, которым, несмотря на непростой характер главрежа, нравилось с ним работать, умоляли остаться, но отец был непреклонен: «Нет. Я сам предложил голосование». Согласитесь, это поступок. Кто бы еще пошел на такое? Я подобных примеров не знаю.
Ольга: Конечно, это был драматический момент. Помню, в один из тяжелых дней пришла навестить Владимира Егоровича еще в старую квартиру на Фонтанке. Мама Кости Тамара Ильинична была в отъезде, а хозяин сидел на кухне — в халате, небритый, с орехоколом в руке — за огромным столом, заваленным скорлупками грецких орехов. Владимир Егорович не курил и не пил, потому не мог прибегнуть к привычным для многих творческих людей методам снятия стресса. Сомневаюсь, что колка орехов здорово помогла при сумасшедшей энергетике Владимира Егоровича, беспрерывном фонтанировании идеями, которые теперь оказалось некуда применить... Но он не был потерян, озлоблен — напротив, я видела перед собой красивого и мудрого человека.
Из-под горы скорлупок свекор извлек газету и протянул мне:
— На, почитай.
Статья называлась «Укрощение строптивого». Пробежав по строчкам, я сказала:
— Владимир Егорович, наверное, такой публикацией и гордиться можно.
Константин: От театральных и кинокритиков, а еще больше от цензоров отцу доставалось всю жизнь. Особенно последние поглумились над телемюзиклом «Свадьба Кречинского». Отца и написавшего для фильма музыку композитора Александра Колкера даже не предупредили о «кастрации», и премьера ленты на ТВ для обоих стала ударом, от которого они долго отходили.
Чиновники изъяли все, что могло заставить зрителя задуматься, сопереживать. Был убран весь Сухово-Кобылин, вся мистика, которую отец обнаружил у автора, и та, которую, придумав сам, логично вплел в повествование. Из глубокого, почти драматического произведения сделали музкомедию, зачем — не знаю. Возможно, беспокоясь о здоровье нации.
У меня иные, чем у отца, отношения с мистикой — я скорее благожелательный созерцатель. Сам не замечаю знаков, не вижу вещих снов, но верю, что другим дано. Папе часто снились вещие сны, один из которых так меня поразил, что остался в памяти на всю жизнь. Ночью к нему пришел давно почивший старый актер и попросил: «Володя, приезжай на кладбище — у меня из могилы какая-то доска торчит...» Вскоре отец с кем-то из коллег поехал на погост и увидел: из глубины могильного холма выдается край деревяшки. Когда откопали и вытащили, оказалось, что это стиральная доска. Как она попала в толщу земли, остается только гадать.
До сих пор слышу от коллег и зрителей: «Фильм Владимира Егоровича «Свадьба Кречинского» стал для меня откровением». Что ж, может, и урезанный вариант произвел на кого-то сильное впечатление, но это не умаляет моей обиды за папу, создавшего, по сути, совсем другое кино...
— Знавшие вашего отца люди безусловно признают его редкий режиссерский талант и так же единодушно говорят об очень непростом характере и взрывном темпераменте...
— О, это да! Помню, как под крики отца на кухне как бомбы взрывались хрястнутые им об пол трехлитровые банки с вареньем. После выплесков такой мощной энергетики крики режиссеров на площадке казались мне потом детским лепетом.
Папа меня по-своему любил, ни разу пальцем не тронул, но я его побаивался, из-за чего однажды случилась неприятная история. Учился я из рук вон плохо, и преподаватель физики потребовал, чтобы назавтра в школу явился непременно отец. Я принялся умолять:
— Только не это! Пусть лучше мама! Прошу вас! Пожалуйста!
— Но почему? — чуть ли не испуганно уточнил учитель.
— Понимаете, папа у меня немножко такой...
— Какой? — не унимался физик.
— ...сумасшедший.
Наутро мама отправилась в школу, а вернувшись, сдала меня отцу — пересказала мой диалог с учителем. Состоялся серьезный разговор:
— Ты правда сказал, что я сумасшедший?
— Такого не было, — начал на ходу выкручиваться я. — Это он сам сказал, а на меня свалил!
Папа тогда сильно обиделся и несколько дней со мной не разговаривал.
Поначалу, еще до появления на свет моего младшего брата Димы — сегодня ведущего актера БДТ, мы жили впятером в одной комнате большой петербургской коммуналки: папа, мама, я, баба Настя и ее мама, моя прабабушка, которая была совсем старенькой и уже не вставала с кровати. У нас с бабушкой был отгороженный ширмой закуток, где она читала мне книжки. Особенно я почему-то проникся сказкой «Королевство кривых зеркал» и помню, как слушая ее в десятый раз, наблюдал за отцом. Освободив угол обеденного стола, он клеил из папье-маше и раскрашивал маски для легендарного спектакля «Зримая песня», поставленного курсом Товстоногова в ЛГИТМиКе.
— У вас в студенческие времена ведь тоже был спектакль, который до сих пор помнят зрители,— «В списках не значился», где играли Плужникова. Впрочем, давайте сначала о том, как решили стать актером.
— Восьмой класс окончил с такими отметками, что оставалась одна дорога — в ПТУ. Но папа, включив авторитет, убедил дирекцию школы взять меня в девятый. Поскольку в доме царила творческая атмосфера, совет отца поступить в студию при народном театре «Синий мост» под руководством Генриетты Яновской я принял с готовностью — два года там провел, участвовал в спектаклях. После этого было логично поступать в ЛГИТМиК.
Позаниматься со мной папа попросил актрису своего театра Полину Борисовну Банщикову — кстати, бабушку Ани Банщиковой. И вот первый тур. Набиравший курс Рубен Агамирзян задает обязательный вопрос «Кого бы вы хотели играть?» Ответ должен показать, видит или нет абитуриент себя со стороны. Ну а поскольку мой папа ставил мюзиклы с романтическими героями, оказавшимися в драматической ситуации, я и выдал: «Хочу играть Кречинского, Гамлета...» В коридоре меня перехватывает Банщикова: «С ума сошел?! В зеркало смотришься? Ты характерный!»
На втором туре уже другой член приемной комиссии задает тот же вопрос, и я бодро рапортую: «Хочу играть деда Щукаря, Митрофанушку», — и дальше перечисляю весь комедийный репертуар. Агамирзян смотрит квадратными глазами: вот это трансформация!
Папа очень переживал за меня на всех этапах поступления. Зная, что жутко стесняюсь высыпавших по всему лицу юношеских прыщей, приехал в ЛГИТМиК во время проверки абитуриентов на киногеничность, и когда подошла моя очередь предстать перед объективом, тихонько выдрал шнур камеры из розетки. Оператор ничего не заметил, и комиссия сталась без моих кинопроб.
Первые месяцы в институте я жутко комплексовал из-за того, что поступил благодаря авторитету отца — вроде как по блату. Приподнял меня над землей второй педагог курса Малыщицкий, за что ему бесконечно благодарен. Было задание сделать этюд на беспредметное — я придумал собирать морковку с грядки. Тягаю корнеплоды один за другим, и вдруг слышу восторженный возглас Владимира Афанасьевича: «Что это было?! Свершилось чудо!» Тут я понял, что нахожусь в институте не очень-то и по блату.
Я любил Малыщицкого за его любовь ко мне и за спектакль «В списках не значился», хотя ни одна роль не далась так тяжело, как Плужников. В восемнадцать лет нет ни жизненного опыта, который помог бы ассоциациями, ни актерских навыков — откуда им взяться на втором курсе? А Малыщицкий и Агамирзян ждали от меня правды, полного погружения в образ. Оставалось играть нутром, крайним напряжением всех моральных и физических сил.
Премьера прошла на волне адреналина. Публика семь раз вызывала нас на поклоны под нескончаемые овации и крики «браво!». На втором спектакле зал битком — как и на третьем, и на четвертом, и на седьмом. Выходили на поклоны по десять-двенадцать раз. Для студенческой постановки такой аншлаг и такой прием — сенсация. А мне с каждым спектаклем становилось все тяжелее. Давал себе обещание: «Не стану рваться — буду просто говорить текст», но выходил на сцену — и снова играл на пределе сил.
Ольга: Не подумайте, что последнее — преувеличение или рисовка, Косте подобные вещи вообще несвойственны. На каждом представлении и без того тонюсенький, как веточка, он терял два килограмма — мощнейший по энергетике спектакль держался на его нерве. После очередного показа в Петербурге через очень небольшой перерыв повезли «В списках не значился» в Ташкент. Там дали семь спектаклей. Точно не помню, на котором по счету это случилось...
Второй акт начинался в полной темноте, потом звук трубы — тьма рассеивалась, и зрители видели Лену Сафонову (она играла Мирру), меня (тетю Христю) и лежащего на моих коленях Костю. Я гладила его по голове и повторяла: «Вот ты и вернулся, миленький, вот ты и вернулся».
Слышен шелест занавеса, через несколько мгновений раздастся звук трубы. Я говорю Ленке: «Кости нет! Что делать?!» Вдвоем в полной темноте несемся за кулисы, зовем шепотом: «Костя, Костя». Обнаруживаем его лежащим под занавесом. Смотрит на нас огромными синими глазами и говорит: «Я больше не могу, у меня нет сил». Подхватываем его под руки: «Костя, хороший наш, надо закончить спектакль...» — и чуть ли не выносим на сцену. И опять он играет так, что у всех ком в горле.
Роль Плужникова и сегодня, спустя тридцать с лишним лет, остается для Кости неким мерилом, гамбургским счетом. Иногда слышу от него: «Наверное, сейчас «В списках...» уже не смог бы играть».
Константин: Тогда у меня были силы, которых сегодня нет. Многое накоплено, за плечами — мешок ассоциаций, вытащив одну из которых, могу заплакать, другую — «по щелчку» прийти в ярость. Но с такими ролями, как Плужников, это не прокатит. Во всяком случае, для меня.
— Правильно помню, что вы поженились вскоре после премьеры «В списках не значился»? Расскажите, кто кого приметил первым, как Константин ухаживал и как родители с обеих сторон отнеслись к столь раннему браку?
Ольга: Когда впервые увидела Костю, решила, что передо мной мальчик из очень простой семьи, тихий, неприметный. Но это впечатление держалось до его первого выхода на площадку. Сначала он так прочел Пастернака, что все, кто слушал, были потрясены до глубины души, потом начались этюды, и опять ему не было равных. С первых дней в институте у Кости была своя ниша, своя стезя — об этом знали и педагоги, и однокурсники. А он будто стеснялся похвал. У меня был шок, когда узнала, что этот скромнейший парень — сын Владимира Егоровича Воробьева, которого обожал весь Петербург. Узнала, кстати, уже после того, как начали встречаться, и до этого успела полюбить. Но сначала, еще при знакомстве, поймала себя на ощущении: передо мной близкий человек. Я очень любила папу и маму, между нами была глубокая связь, и Костя показался таким же родным.
— Теперь понятно, что помогло Константину при его стеснительности завоевать сердце самой красивой девушки курса.
Ольга: Вряд ли самой красивой, но довольно яркой — определенно. В период ухаживания Костя любил удивлять: сажает в троллейбус, машем друг другу на прощание, а на следующей остановке он влетает в салон. Представляете, бежал за троллейбусом от улицы Некрасова до улицы Чайковского!
Константин: Когда мы решили пожениться, папа был против, я даже с ним поругался. Не то чтобы Ольга ему не нравилась — просто, как он считал, раннее обзаведение семьей помешает мне творчески развиваться. С Олей до последнего гадали, придут мои родители на свадьбу или нет.
Ольга: Пришли, да еще и с кучей даров. Как сейчас вижу Владимира Егоровича, достающего из большой коробки сумасшедший по тем временам дефицит: бутылки «Рябины на коньяке», икру, сырокопченую колбасу. От Кости знала о сомнениях будущего свекра: а не с дальним ли прицелом выхожу замуж за сына главного режиссера Театра музкомедии? Может, с моей стороны и нет никакой любви? Поэтому при первой же встрече четко разъяснила: «Владимир Егорович, не волнуйтесь. Я не стану проситься к вам в труппу — у меня слуха нет».
Мои родители-актеры оценили талант Кости, посмотрев премьеру «В списках не значился», а когда он пришел делать мне предложение с огромным букетом колокольчиков, мама растрогалась до слез, а потом призналась: «В этот момент я полюбила его как сына». Спустя какое-то время, будучи уже женатыми, везли папу с празднования дня рождения его друга. После торжества он, очень редко позволявший себе выпить, был немного подшофе и всю дорогу плакал: «Костя, как мне тебя жалко!» Это было проявлением огромной любви...
Почему-то мы хотели скрыть от однокурсников свадьбу. Может, я такая тихушница. О предстоящем событии знала только Лена Сафонова, моя близкая подруга и свидетельница. Костя позвал в свидетели одноклассника.
До свадьбы остается дней десять, мы за кулисами разгримировываемся после очередного спектакля, и вдруг на весь учебный театр гремит голос Агамирзяна: «Самошина, ты что, замуж за Воробьева собралась? — Я пришипилась в своем углу, молчу, а Рубен продолжает: — А то у меня Воробьев-старший спрашивает:
— Ну что, Самошина хорошая девочка?
— Да, хорошая! — отвечаю».
После того как мастер нас сдал, пришлось делить гостей на два дня: в первый — родственники и свидетели, во второй — однокурсники. Как противница пышных торжеств не стала шить белое платье — отправилась в ЗАГС в сине-зеленом, которое надевала на все вступительные туры. Костя был в торжественном белоснежном костюме, а я делала вид, что ни при чем.